Ты мне только пиши... Хроника пикирующего бомбардировщика
(Повести) - Кунин Владимир Владимирович - Страница 22

Чей-то спокойный голос говорит:

— Четвертый день идет дождь…

— Полетов нет, и слава Богу… Каникулы, — говорит другой голос.

— Правда, раз в сутки кто-нибудь вылетает на разведку, но это всего лишь один экипаж, а весь полк сидит и развлекает себя как может, — говорит голос третьего.

А вот и бомбардировщик с хвостовым номером 115.

У самолета возле шасси, нагнувшись, стоит человек в комбинезоне. Неподалеку от него на стремянке работает молоденький моторист.

— Наша машинка… — говорит первый голос.

— Пикирующий бомбардировщик Пе-2, — говорит второй.

— «Пешка», — говорит третий.

Тот, что у шасси, выпрямляется. Это пожилой человек с озабоченной физиономией.

— А это наш отец и благодетель — младший техник-лейтенант Кузмичов…

— А проще — Кузмич…

Кузмичов поворачивается к маленькому худенькому мотористу и что-то говорит ему. Судя по выражению лица Кузмича и виду маленького моториста, Кузмич ничего приятного тому не сказал. Маленький даже не пытается оправдываться.

— Добрейшей души человек Кузмич! — говорит первый.

— А его подопечный Осадчий — самый бестолковый моторист ВВС…

Кабина бомбардировщика. Приборная доска, кресло летчика с бронеспинкой, рога штурвала…

— Здесь сижу я — старший лейтенант Сергей Архипцев, — говорит первый голос.

В тесной кабине еще рация, пулемет и свободно движущееся глубокое сиденье.

— А здесь я — лейтенант Вениамин Гуревич, — говорит второй.

А вот наглухо отгороженная от пилотов кабина стрелка-радиста. Эта кабина не для долгих разговоров и медлительных раздумий. Здесь все очень строго, если не считать фотографии миловидной девушки на передатчике и небольшой репродукции картины Дега «Голубые танцовщицы», которая заботливо засунута за металлическую табличку-инструкцию аварийного выпуска шасси.

— Я стрелок-радист, старшина Евгений Соболевский, — говорит третий голос. — Здесь у меня радиостанция. И Лена. Это инструкция, которой никогда не придется пользоваться, а это просто Дега… Ну и, конечно, пулеметы. В общем, довольно уютно…

И опять мокрые «пешки», мотористы, механики и оружейники…

Человек шесть мотористов закончили работу и, перекинув сумки с инструментами через плечо, идут через все поле к баракам.

— А вон там, за санчастью, расположена вторая эскадрилья…

— Наш дом…

— Построенный в стиле баракко…

На фоне далекого приземистого строения медленно проползает «студебекер»…

«Студебекер» тащил большую платформу. На платформе возвышалась гора бомб в ящиках из деревянных реек.

Моросил дождь. Черные бомбы блестели сквозь белые рейки. Наверху, на бомбах, сидела команда оружейников. Пятеро парней накрылись куском брезента, хоронясь от дождя.

«Студебекер» с бомбами прополз мимо барака второй эскадрильи.

«Луч луны упал на ваш портрет…» — донеслись из барака звуки патефона.

Два молоденьких летчика расположились в углу барака возле патефона. «Луч луны упал на ваш портрет…» — грустно пел Утесов. Эта фраза повторялась много раз: один из летчиков все время ставил пластинку сначала, а второй записывал текст.

— Значит, так, — сказал в паузе тот, который пишет, — «Луч луны попал на ваш портрет, милый друг…»

— Не «попал», а «упал»!

— Ага! «Упал», значит, — пробормотал летчик.

И Утесов начал все сначала…

Посередине барака между рядами коек стоял стол, окруженный гурьбой летчиков.

Из-за стола вылез смущенный лейтенант.

— Это какой, Веня? — спросил сидящий за столом коренастый широкоплечий старший лейтенант с простоватой и умной физиономией. Это был Сергей Архипцев.

— Шестой, командир! — крикнул Гуревич, который в одних носках сидел на койке и играл на скрипке «Чижика».

— Следующий! — сказал Архипцев и ухмыльнулся.

Против него уселся здоровенный штурман Пастухов. Он осторожно взял в руку перышко.

Архипцев тоже взял перышко и со словами: «Держись, бугай!» — щелкнул им.

Перышко Пастухова оказалось накрытым.

— Седьмой! — крикнул Гуревич.

— Следующий, — спокойненько пригласил Архипцев.

Вокруг хохотали болельщики.

У окна в зимнем меховом комбинезоне и в шлеме, со страшно напряженной и вымокшей физиономией сидел Митька Червоненко. Он позировал расположившемуся в пяти шагах от него Женьке Соболевскому, который поставил себе на колени кусок фанеры с прикрепленным листом ватмана и быстро и уверенно рисовал Митьку.

— Я устал, Женька… — сказал Митька, не меняя все же выражения лица.

— Сиди, не крутись, — ответил Соболевский и запел: — «Луч луны попал на ваш портрет…»

— Жарко ведь, Женечка… — заныл Митька.

— Сиди, не скули… «Милый друг давно забытых лет…» — мурлыкал Соболевский.

— Так я ничего и не говорю, — жалобно отозвался Митька. — Я же только говорю — жарко очень…

— Нечего было комбинезон зимний напяливать, пижон! Сиди, Митька, не ной. Сейчас закончу. Замри на пять минут.

Митька замер.

— Молодец, — похвалил Женька. Он внимательно всмотрелся в Митьку и, усмехнувшись, подпел Утесову: — «И на миг как будто ожил он…»

— «И на миг смешались явь и сон…» — продолжил Утесов.

…В одном из залов Русского музея Женька рисует скульптуру Антокольского. Рука его движется быстро и уверенно. Изредка он откидывается назад, прищурив глаз, смотрит на Мефистофеля, затем на рисунок, подмигивает Мефистофелю и опять рисует.

Подходит экскурсия. Люди становятся полукругом у скульптуры.

Женька и Мефистофель оказываются в центре внимания. Сюда же в полукруг входит девушка-экскурсовод.

Она не глядя берется рукой за спинку Женькиного стула и устало говорит экскурсантам:

— Прошу вас, товарищи, подходите, не задерживайтесь…

Женька с нескрываемым интересом разглядывает руку на спинке своего стула.

— Простите, пожалуйста, — смутилась девушка.

— Охотно, — улыбнулся Женька.

Экскурсанты заглядывают Женьке под руку. Женька недовольно морщится, отходит на шаг от рисунка и небрежно делает несколько штрихов карандашом. И уже совсем театрально, с невероятным фасоном приставляет к глазу кулак и профессионально разглядывает одному ему ведомые детали.

Девушка посмотрела на Женьку и улыбнулась.

Смотрит Женька сквозь кулак на Мефистофеля, переводит руку и нахально начинает рассматривать девушку.

Взгляд Женьки скользит по фигуре девушки и останавливается на ее ногах. Затем медленно возвращается к лицу.

А девушка в упор смотрит на Женьку, и тот начинает преувеличенно серьезно работать над рисунком.

— В годы пребывания в Риме и Париже, во время тяжелой болезни, — рассказывает девушка, — Антокольский обращается к темам морально-философского содержания…

Соболевский с интересом смотрит на девушку.

Но девушка демонстративно отворачивается.

Вестибюль музея. Рядом с кассами окошко с надписью: «Прием заявок на коллективные посещения музея».

У окошка стоит Женька. Он наклоняется и говорит:

— Здравствуйте! Мне нужно организовать экскурсию!..

— Меньше тридцати человек в заявке не принимается, — говорит женщина в окошке.

— А сколько это будет стоить? — спрашивает Женька.

— Наличными или перечислением?

— Что? — не понял Женька.

— Как оплачивать будете? — раздраженно спрашивает женщина.

— А… Наличными, наличными…

— Тридцать рублей.

Женька лезет в карман, вытаскивает деньги и отсчитывает их под окошком. Собственно говоря, он не отсчитывает деньги, а пересчитывает их.

Он оставляет себе пять рублей и робко спрашивает женщину:

— А человек двадцать пять можно?

— Нет, — отвечает женщина. — Не меньше чем тридцать!

Женька вздыхает и докладывает пятерку. На секунду он задерживает руку с деньгами и говорит в окошко: