Время, задержанное до выяснения - Шехтер Шимон - Страница 3

Рахиль помалкивала: какой смысл напоминать Якову, что не отец ее выгнал, а она сама ушла из дому? Да, отец не соглашался на ее брак с Яковом, но не потому, что Яков голодранец. «Ты, Рахиль, — говорил он, — семью хочешь опозорить. Где это видано, чтобы еврейская девушка из порядочного дома выходила за прощелыгу, который бреет не только гойские, но и еврейские бороды, да к тому же в святую субботу?» К удивлению кукушки, Рахиль не напомнила также мужу, что он был красный, но, слава Богу, порвал с этими смутьянами — правда, только после того, как неделю просидел в полиции. Однако о том, что Яков запретил ей разговаривать при ребенке на идиш, Рахиль сказала. Не будет же он теперь этого отрицать?

Яков и не отрицал. Он лишь утверждал, что Юзеку надо еще раз все терпеливо и по-умному растолковать. Рахиль была согласна с Яковом, однако считала, что Яков слишком нервный и с Юзеком должен поговорить кто-нибудь другой.

— Кто-нибудь другой? Не родной отец, не мать, потому что, по ее словам, она, видите ли, на это не годится, так кто же тогда? Может, этот цадик, Сруль Мицкевич, твой папаша, черт бы его побрал!

— Лучше всего, — сказала Рахиль, — чтобы это сделал учитель Юзека, тот, что учит его закону Божьему.

Яков вскочил с кровати, словно его вдруг кипятком ошпарили.

— …Тише. Юзека разбудишь, — шикнула на него Рахиль.

Но Яков не мог удержаться от крика:

— Этот болван! Учит моего сына закону Божьему и даже не вдолбил ему, что он еврей! За что только людям деньга платят! Завтра же пойду к нему…

Что было дальше, кукушка не прокуковала, потому что очень устала, отерла с клювика чернила и тут же уснула.

Юзеф тоже уже спал, и снилось ему собрание, на котором Критика исключали из партии.

Взрослые войну не любят, и не потому, что там надо убивать, а потому, что они сами могут погибнуть или войну проиграть. Взрослые также не любят, когда в войну играют дети, хотя сами их этому научили. Неудивительно поэтому, что жена дворника Шимона с нашего двора и жена дворника Кароля с соседнего двора, собрали с жильцов деньги, позвали каменщика, который привез на тачке кирпичи и известь, чтобы перегородить ущелье смерти стенкой чуть выше человеческого роста и таким образом помешать детям играть в войну. Но этот хитроумный план провалился. Кончилась, правда, сухопутная война, кончились вооруженные набеги на вражеский лагерь, захваты пленных, штыковые атаки и героическая защита знамен, зато разгорелась война воздушная. В обе стороны полетели обломки кирпичей, которые каменщик забыл убрать, комья земли и даже бутылки. И опять лучшим был Юзек, на этот раз как метатель снарядов. Наивные люди — эти взрослые: им кажется, что достаточно установить пограничные столбы, и войны не будет. Так казалось и дворничихам, иначе они бы не придумали этой стенки, а когда стенка не помогла, то не велели бы растянуть над ней проволочную сетку, которая доходила аж до середины третьего этажа. Взрослые не могут понять, что чем труднее перейти границу, тем более изобретательными и эффективными становятся способы ведения войны и тем больший размах она приобретает. Никто, даже Юзек, не мог перебросить поверх сетки снаряды, поэтому враждующие армии стали вооружаться рогатками. И опять-таки никто, кроме дворничих, не был виноват, что сразу были нарушены правила ведения войны: бились оконные стекла в нейтральной зоне, а шишки вскакивали не столько у солдат, сколько, хоть этого никто не хотел, у не подлежащих мобилизации карапузов, которые лазили по галерее.

Что он такой войны не признает, первым сказал Юзек. А сказал он это не потому, что ему жалко было оконных стекол или ревущих карапузов. Совсем нет. Юзек попросту не мог примириться с тем, что лучшим стрелком из рогатки оказался Хенек. Он где-то раздобыл рогатку — не простую, с деревянной развилкой и резинкой от бабских трико, а с развилкой металлической, с настоящей круглой резинкой, которую трудно было натягивать, и потому она запускала снаряды дальше и выше всех. Хенек носился со своей рогаткой как настоящий генерал и никому ее не давал, только Сташеку.

Юзек никогда не просил Хенека дать ему пострелять из своей рогатки. Один-единственный раз он сказал:

— Дай попробовать.

— Еврею не дам, — ответил Хенек, а поскольку знал, что за «еврея» ему влетит, хотел смыться, да не успел.

Юзек врезал ему в ухо, подставил ножку, и Хенек упал. Орал он на весь двор.

Прибежала пани Мазуркевич, а Юзек удрал. Нет, не потому, что он был трусом и боялся пани Мазуркевич. Удрал он потому, что не любил, когда взрослые занудничают.

Пани Мазуркевич, видимо, этого не знала и кричала вдогонку Юзеку:

— Ты трус! Ты боишься ответственности и потому накидываешься исподтишка! Негодяй! — А Сташеку, при котором все это произошло, она сказала: — Как ты мог допустить такое, ты, сын легионера? Твоего товарища побили, а тебе хоть бы что?

Сташек молчал. А что ему было делать? Объяснять пани Мазуркевич, что он не взрослый и не вмешивается, как взрослые, в личные счеты? Если бы Юзек в самом деле накинулся на Хенека исподтишка, как кричала пани Мазуркевич, и не один, он, может, за того бы и заступился. Но когда один на один — в такую драку Сташек вмешиваться не станет.

Пани Мазуркевич увела Хенека со двора. На галерее они натолкнулись на отца Сташека. Тот стоял в дверях своей квартиры с кружкой пива в руке — видно, вышел на крик.

— Даже трудно себе представить, что ваш сын… сын легионера, — сказала пани Мазуркевич, — не заступился за своего товарища и позволил этому… этому приблудному…

Отец Сташека повернулся к ней спиной и сказал:

— Чем меня учить, лучше б научила своего старика спускать за собой в уборной, — и захлопнул дверь.

— Это у вас недурно получается, — сказал Критик Юзефу. Оба как раз поднимались на второй этаж. — Развенчание легионерских традиций в нашей литературе ныне весьма актуально, только… видите ли, коллега, вы вновь воскрешаете в памяти читателей бытовавшее прежде явление антисемитизма… вы же понимаете, лучше, чтобы об этом явлении полностью забыли, поскольку…

Юзеф не слушал, что еще говорил ему Критик, так как заметил Юзека, который подбежал к ним, сказал, по своему обыкновению, «Привет!» и потянул Юзефа за рукав.

Они повернули назад и направились в ближайшую кондитерскую — поесть мороженого. Юзек заказал себе в вафельном рожке, а Юзефу — на тарелочке. Он лизал мороженое и на Юзефа не глядел.

Вообще он был не в духе. В конце концов он сказал:

— Не нравится мне, что этот Критик постоянно таскается за тобой.

Сказал он так не из ревности, а потому, что не любил прилипал.

— Мне это тоже не нравится, — ответил Юзеф.

— Так почему ты с ним то и дело шушукаешься? Гони его — и все тут.

— Не могу я так, — оправдывался Юзеф. — Видишь ли, он мой коллега, мы оба состоим в Союзе писателей, время от времени нам приходится согласовывать некоторые вопросы, и мне не совсем удобно…

— Чепуха! — воскликнул Юзек. — Возьми, к примеру, Хенека. Живем мы в одном доме, играем в том же дворе, учимся в одном классе, даже сидим в одном ряду. Ну и что из этого? Мне это совсем не мешает иной раз заехать ему по физиономии, чтобы он не становился мне поперек дороги.

Юзеф улыбнулся, призадумался и промолчал. Он только спросил:

— Тебе хочется сегодня писать?

— Хочется.

— Так сбегай домой и принеси нашу рукопись. Я ее спрятал в часы.

— Тоже мне тайник! Я получше найду. А вообще-то, пускай она у меня будет, а не у тебя.

— Почему? — удивился Юзеф.

— Откуда я знаю, может, ты ее Критику показываешь.

И прежде чем Юзеф успел ответить, маленький Юзек побежал за рукописью.

Прошел час, а то и больше, но маленький Юзек все не возвращался. Случилось нечто, чего никто не мог предугадать. В кухне Юзековой квартиры сидел за столом Критик, держал перед собой рукопись Юзефов и разговаривал с кукушкой, то есть он ее о чем-то спрашивал, а она в ответ куковала. При виде Юзека они умолкли, потом кукушка юркнула в испорченные часы, а Критик встал и пошел восвояси, оставив рукопись на столе. Юзек едва успел ее взять, как пришел отец.