Иначе — смерть! - Булгакова Инна - Страница 31

— То есть? — Ну, что он знал, что Александр… — она наконец решилась («Сыщик я или стыдливая дама?»), — что Александр был моим единственным мужчиной.

Мужчины призадумались, переваривая столь пикантную информацию. Алексей спросил резковато:

— Откуда убийца это знал? Неужели от Александра?

— Очень интересный поворот, — заметил Вадим. — Какой-то фразой любовник выдает этот факт — и обречен. На редкость нервная ситуация — и непьющий Александр соглашается отметить свободу.

— Да, но как подсыпан яд? На глазах у жертвы?

— Этот момент нетрудно прояснить, — сказала Катя. — На садовом столике были обнаружены следы пролитого коньяка, записка намокла. Например, отравитель якобы нечаянно пролил коньяк из стакана и попросил хозяина принести тряпку. Тот заходит за занавески и… Свой стакан и тряпку убийца уносит с собой, чтоб создать иллюзию суицида.

— Гений, — повторил Вадим. — Какая полная непроницаемая иллюзия — и вдруг лицо в окне! Вы представляете, что он должен был пережить за полгода?

— Да ведь следствие сразу установило самоубийство, — возразил Алексей.

— А если он об этом не знал? А если его ищут?

— Тогда поиски вскоре привели бы сюда, на Петровскую.

— Так юноша молчит! Почему? Дверь была сначала заперта, потом открыта, а свидетель об этом молчит? Почему?

— Он подозревал мать, — вставила Катя.

— Откуда гению знать об этом? Вы представляете? Еженощно, ежедневно его преследует то лицо в ночном окне — и вдруг он видит его здесь.

— Или она, — сказал Алексей после паузы.

«Дамское деяние» — вспомнились Кате слова Мирона, и зазвонил телефон.

— Екатерина Павловна!

Однако легок на помине!

— Здравствуйте, Мирон Ильич.

— Кажется, я кое-что позволил себе в прошлый раз…

— Что именно?

— В общем, я извиняюсь, нервы. И насчет Кирилыча извиняюсь, зря я на него катил. Теперь ведь все ясно.

— Что ясно?

— Убийца отвечает в мире мертвых, а мы…

— Вы так уверены?

— А «ключики-замочки, шелковы платочки»?

— Ключи Агнии могли подбросить.

— А телефончик? И все равно: я предлагаю помянуть рабу Божью Агнию — что значит, как ни странно, «непорочная».

— Чувствую, вы уже поминаете.

— С вами продолжу: завтра девять дней.

— Вы христианин, Мирон Ильич?

— Не состоял и не привлекался. Но красивых обычаев придерживаюсь. И подвожу материальную базу.

— Мне надо посоветоваться.

— С кем?

— С собутыльниками, — и уже обращаясь к присутствующим: — Мирон Ильич предлагает устроить поминки Агнии.

Алексей поинтересовался:

— С «Наполеоном»?

А Вадим бросил:

— Я — против.

Но Алексей вдруг предложил с ледяным спокойствием:

— А если провести следственный эксперимент — «реконструкция» — так называется?

— Ну, что там? — взывал Мирон нетерпеливо.

— Мнения разделились, — она помедлила. — Ладно, я присоединяюсь. Большинство — за.

— Вот и отличненько! На вас, Катюш, Дуня.

— То есть?

— Вы должны как-то изъять ее из дома.

— А что, она от вас прячется?

— Ничего не знаю и не понимаю.

— Хорошо, попробую, — Катя положила трубку.

Вадим заговорил, пристально глядя на Алексея:

— Зачем вы ее втягиваете в эти игры?

— У нее, насколько мне известно, есть рыцарь, — ответил Алексей многозначительно.

— Вы, что ли?

— Нет, вы.

— Катя, это идея! Я приду и присмотрю. Во сколько?

— Тринадцатого сентября мы собирались к пяти.

Алексей, положив на диван раскрытый на знаменитой сцене томик, поднялся и сказал на прощание Вадиму:

— Присмотритесь и сыграете, кстати, роль Глеба.

— Ну, по мере сил… Вообще-то меня поразило, как собутыльники стремятся к этому столу.

Проводив Алексея, она вернулась, Вадим читал Пушкина.

— По новейшим исследованиям, — сообщил он, не поднимая головы, — Сальери отравил Моцарта за то, что тот раскрыл кое-какие масонские секреты в «Волшебной флейте».

— Да разве они были масонами?

— И Моцарт, и Сальери, и даже Пушкин.

— А как ты думаешь, где Сальери держал яд?

— Ну, то тайна мертвых. Катюш, успокой мое сердце. Мне показалось, что-то такое между вами…

— Ты меня сватаешь?

— Я, конечно, не смею, но вот познакомился и… какая-то симпатия возникла: по-моему, он человек надежный и верный.

— Дима, у меня все чувства атрофированы. На, возьми мою тетрадь — тут записи о том проклятом вечере.

Дуню повидать было необходимо — и не только ради экспериментов: девочка что-то скрывает, боится и прячется. Однако уже третий день по телефону отвечают: нет дома — и раз почудилось, что ответила сама Дуня несколько искаженным голосом.

Катя почти пробежала в узком проходе между домами и очутилась в тесном, тенистом от красно-золотых ветвей дворике: когда-то сама ученица описала ей, где живет, — в двух кварталах от Петровской. В древесном сплетении стояла лавочка — удобный наблюдательный пункт. В третьем часу (после уроков, как и было рассчитано) появилась Дунечка с сумкой-мешком на веревке через плечо.

— Дуня! — негромко позвала Катя из своего золотистого убежища; девочка шарахнулась в сторону и остановилась, прислушиваясь.

— Дунечка, это я! — Катя привстала. — Мне надо с тобой поговорить. Ну, не хочешь идти сюда — давай посередине двора постоим… на улицу выйдем.

Девочка пожала плечами, приблизилась и села на другой конец лавочки.

— Ты кого-то из нас боишься? Я имею в виду: меня, Алексея и Мирона.

— Никого не боюсь.

— Тогда почему ты не отвечала на мои звонки?

— Мне надоела эта история.

— Дунечка, с ней надо покончить!

— С кем?

— Тебе говорил следователь про мои алиби? В то время, как погибли Глеб и его отец, я разговаривала из дома по телефону с Питером.

— Правда?

— Ну давай позвоним Николаю Ивановичу, прямо сейчас, он подтвердит.

— Да ладно, я вас не подозреваю.

— А кого? Дунечка, кого?

— Никого.

— Мирона? Ты соврала, что встречаешься с мамой в аптеке, чтоб не уходить с ним?

— Откуда вы… вы за мной следили?

— Нет, видела в окно.

— Мне все надоели, понятно? И Мирон в том числе. Я с вами больше не играю.

— Значит, ты сегодня ко мне не придешь?

— Сегодня? Зачем?

— Мы решили провести «реконструкцию» — восстановить тот вечер тринадцатого сентября. Мой друг Вадим сыграет роль Глеба.

— А кто сыграет роль Агнии?

— Ты права, все эти игры… идиотство, — Катя вдруг заплакала и принялась искать носовой платок в сумочке. — Просто не знаю, за что ухватиться, не могу жить в таком… в общем, не могу жить.

— Да пошлите вы их всех.

— А мертвые, Дунечка?

— Они уже мертвые.

— Но он живой до ужаса.

— Кто?

— Бес. Который играет левой рукой.

— Да-а, Екатерина Павловна, — протянула Дуня, — скоро мы все в Кащенко поселимся… — И вдруг спросила быстро: — Как там больная?

— Что?

— Жива?

— Позавчера была жива. Ну ладно, я пошла.

— А «Наполеон» будет? — поинтересовалась вслед Дуня с жадным любопытством.

— Боже упаси! Ничего не будем пить.

— Ладно, я подумаю. Во сколько?

— В пять.

Однако «Наполеон» был, он возник из кожаной сумки коммерсанта и вызывающе утвердился в центре стола как знак опасности, на который завороженно взирали участники поминального пира.

— Зачем пугать женщин? — резко отреагировал Вадим.

— А чем поминать — водичкой? — возразил Мирон вкрадчиво. — Опасность одинаковая, а уважение не то. Будьте любезны, Катюша, восемь сосудов.

— Нас пятеро.

— И еще трое невидимо с нами, в сопредельном мире. Народный обычай требует.

Стеклянные дверцы горки прозвенели печально и нежно (словно небесные голоса мертвых — вспомнилось), когда доставала она восемь хрустальных рюмок.

— Вообще-то, — продолжал натужно веселиться Мирон, — народ поминает водочкой. Но у нас уже сложились свои традиции, согласитесь.