Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 34

— Зря он тебя не задушил, гад.

— Он так и сказал: в прошлый раз недодушил, зато сейчас… Опрокинул меня на перила, я начал хрипеть…

— Не разжалобишь. Зачем ты взял в Кукуевку нож?

— Вот на этот самый случай. Держал наготове, ударил. Он упал на стол, а я убежал. Нож бросил в озеро. Самооборона.

— Где ты провел ту ночь?

— Поскольку я не знал, жив ли этот ненормальный дипломат, то скрылся у приятеля.

— Имя.

— Не скажу. Не впутывайте…

— В милиции скажешь.

— Вы не посмеете обратиться в милицию.

— Я много чего посмею. Ты следил за мной вчера на платформе утром?

— Нет, я уехал в Москву еще ночью, на двенадцать пятьдесят восемь.

— Где ж ты меня выследил?

— Не выследил, а увидел. В ЦДЛ.

— А что ты там делал?

— Это мое дело. Вы были в Малом зале, где стоял гроб Прахова.

— И пошел за мной на квартиру брата?

— Да.

— Почему же ты не подошел ко мне, когда я выбежал во двор? Нож был при тебе, я уверен. Я крепко запомнил еще тот момент, у лампады.

— У какой лампады?

— В твоей коммуналке. Ты оба раза струсил. Три раза!

— Я не трус.

— Вместо того, чтобы просто позвонить и узнать, убил ли ты человека, ты поджидал меня…

— Не поджидал, а…

— Что ты делал?

— Мне было плохо.

— Но ножичек ты сохранил. Когда я вытащил тебя из пещерки, то был слишком взволнован, не придал значения, но запомнил всплеск в озере. Только тогда ты выбросил нож, уверенный, что я поволоку тебя в милицию.

— Вы не посмеете туда обратиться, — повторил он твердо.

— Это почему же?

— «Не лучше ль на себя оборотиться?» — Юра держался все более вызывающе. — И на своих близких.

Сверху раздался голос — Коля неловко спускался по лестнице:

— Как «близкий» свидетельствую: именно его отражение я видел шестого августа ночью в зеркале. — Коля усмехнулся, представ перед нами. — То самое черное знамя прошелестело, помнишь?

Заявление было слишком серьезным, чреватым последствиями — и прежде всего я призвал «юношей безумных» к спокойствию.

— Коля, ты можешь сидеть?

— Смогу.

— Хорошо. Ты отдаешь себе отчет, в чем обвиняешь Юрия?

— В убийстве. И в садистских письмах. Он хочет свести тебя с ума.

— А вы, Леонтий Николаевич, сверьте шрифты…

— Он же сменил машинку.

— Прекратить! Очную ставку веду я. Почему ты не сказал мне в свое время, что видел Юру в зеркале?

— Я не понял, я же не видел лица. Но позапрошлой ночью, когда он подходил к беседке в черном, вдруг увидел меня и отскочил… как паук. Те же движения, те же жесты. Я подозревал, убедился и решил с ним кончать.

— Сейчас не об этом. Что ты там решил…

— Не выгораживайте сына. Мне неизвестно, каким образом он узнал о нашем с Марго свидании, но он целый день выжидал в лесу, чтобы явиться ночью и…

Наступила пауза. Атмосфера ненависти накалялась.

— Что «и»? — не выдержал я.

— Он жених Маши, она его не выдаст. Мне расхотелось продолжать очную ставку. Они мне надоели, все надоели, до смерти.

— Заявления обеих сторон голословны. Мне нужны доказательства.

— А у вас есть хоть одно доказательство, что Маргарита Павловна убита?

Я посмотрел на их лица («В скорбном списке остались я и сын», — напомнил сам себе) и выложил на стол «доказательство».

— Что это? — спросил Коля.

Я расправил сложенные вчетверо страницы.

— Сцена убийства. Видите, она вся в крови.

— Где ты нашел? — Коля побледнел уже совсем как мертвец; ученик созерцал молча, как некое «сакральное видение».

— Вы любите картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею»?

Оба вздрогнули.

— Где проступила кровь? — подал голос-шепот Юрий.

— Вот, еще кое-что «проступило». Но не тут, не у меня, а там.

— Где? — выдохнул ученик, смотревший ночью в окно Василия.

— Что это? — раздался женский вскрик; мы не заметили, как подошла Мария.

— Найденный финал романа о вашем прадедушке.

Она схватила страницы со стола, перелистала.

— Зачем вы их показываете? — Кажется, никогда я не видел ее в таком волнении. — Здесь же отпечатки пальцев!

Наступившая затем немая сцена была полна такой жгучей недосказанности и муки, что никто не шевельнулся, не поднял глаз, не подал голоса. «Боже мой! — молился я про себя. — Укрепи мою волю: я закрываю дело»!»

Она уже сделала движение — разорвать! — я успел выхватить и ушел в кабинет, чтоб никого не видеть, не слышать, не думать. Взял старую медную пепельницу, положил на нее страницы и, скомкав, достал спички из кармана. Я закрываю «дело». Взгляд упал на камень — «тяжелый, серый, ты помнишь? Все помнишь?» Чей это голос? Кто этими словами напоминает мне о неизвестной могиле, тайной?

Я задумался, нет, просто сидел и смотрел в сад, в яркую после ливня путаницу листьев сирени, пронзенных послеполуденными лучами. Сейчас сожгу… Нет, сначала перепишу, чтоб без напряга и натуги покончить с романом, с «проклятием Прахова».

Сейчас. Я смотрел бездумно, как черная ворона уселась на веточку и выразительно каркнула, косясь на меня круглым оком. Веточка прогнулась, обнажив внутреннее царство сирени, в котором пряталась какая-то голубая вещица. Ворона взлетела. Я перегнулся через подоконник и отвязал от другой ветки полупрозрачный поясок. Да, в белом шифоновом платье с голубым поясом Марго была на дне рождения. Оно «покрылось пятнами — сообщал мой специальный корреспондент, — но вода их не смыла».

На пояске пятен не было.

Стало быть, Господь не принял моей молитвы, с непривычным смирением решил я, надо продолжать. Как бы ни были страшно и больно.

Переоделся в черную шикарную рубашку, привезенную Колей из Голландии, с большими накладными карманами на пуговицах; по ним рассовал «вещдоки» — странички, невесомый поясок, голубую сережку. «С этой историей надо кончать» — так она сказала Юрию? Правильно, надо кончать!

Вышел на терраску — все уже разошлись. По клетушкам, пещеркам и — чисто интуитивно почувствовал — в сад. Тихо ступая, прошелся по мощеной дорожке, остановился перед вторым поворотом, глядя сквозь райские свои запущенные кущи.

Она сидела в беседке, опираясь локтями о стол, опустив голову, как на кладбище. Засохшей крови отсюда не видно. Вот встрепенулась, чутко вслушиваясь, озираясь. Я замер. Юное безжалостное существо в зеленой кофточке. Лицо ее казалось мне прекрасным и полным жизни, но от картины в целом несло духом скорби и ужаса.

Опять опустила голову. Я проскользнул к дому, снял ботинки, бесшумно (насколько был способен) поднялся по лестнице в ее закуток. На дощатом столике у оконца — да, виден отрезок улицы с фонарем — лежала кожаная черная сумочка. Порылся и достал тяжелую связку ключей.

Выскользнул в коридорчик, скрипнула половица, Коля спросил из-за двери:

— Маш, это ты?

— Это я. Поднялся проведать.

Пришлось войти.

— Чего ты в носках?

— Думал, вдруг ты спишь. Не хотелось будить.

— Садись.

— Я на минутку. В Москву еду.

— Зачем?

— Коля, все потом, потом.

— Скажи хоть, где ты нашел свою концовку.

— У Василия.

Он присвистнул.

— Вот тебе и «тайна Дома литераторов».

— Все сложнее, Коля…

— Если страницы в крови, то рукопись была тогда в спальне?

— Надо думать.

— Но о ключе знали только мы трое.

— Возможно, Марго взяла тетрадку почитать, разобраться в тайне Прахова, уточнить…

Коля улыбнулся мрачно.

— Стала бы мама заниматься историческими изысканиями.

— Ну, не знаю.

— Действительно не знаешь? Не догадываешься?

— Нет. Просвети.

Он опять улыбнулся своей мрачной улыбкой.

— Ее интересовала только любовь.

На этих странных (в данном контексте) словах я ушел.

Тяжко мне было возвращаться в Москву, третьи сутки на ногах, на колесах, на нервах. И томили предчувствия.

Неожиданно повезло: во дворе я встретил принаряженную бабу Машу. Она шла то ли на крестины, то ли на поминки… наверно, на крестины — в розовом платочке. Она рассказывала о событии в подробностях, я ничего не слышал, но кивал, меня всего колотило.