Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 30

Электричка с воем двинулась; я вздрогнул, словно обожженный чьим-то взглядом — напоминанием о ночном кошмаре… «За мной следят», — пробормотал я, оказывается вслух, потому что секретарь, усмехнувшись, выдал философскую сентенцию:

— Демоны за нами следят и радуются.

— И все же мне хотелось бы поскорее уехать, Артур Иосифович.

Бежать отсюда и не возвращаться!

— Айн момент! Следующая электричка в 7.10.

— Итак?

Милашкиным руководила жажда мщения.

— Вас интересовала надежность вашего издателя.

— Интересовала.

— Так вот, Леонтий Николаевич. Имея в некоторых инстанциях некоторых верных людей, я проследил источники капитала издательства «Странник». Были ссуды, увы, из нашего Союза, заложены кооператив и дача — и все же остается сомнительным происхождение семисот тысяч. В старых, как вы понимаете, полновесных рублях девяностого года.

— Каково же официальное объяснение?

— Личные накопления и займы у друзей и знакомых. У вас занимал?

— Нет.

— Ни у кого не занимал!

— Это очень интересно.

— Чрезвычайно интересно. Как бы его «Четвертый Всадник» не проторил ему дорожку в камеру.

— На своем посту, Артур Иосифович, вы были незаменимы, — констатировал я, следя за приближающейся электричкой.

— Понимая, что вы иронизируете, Леонтий Николаевич, принимаю как комплимент.

На том мы и расстались.

По уговору с братом сначала я решил «исполнить» свой больничный долг, коль уж собирался шарить в чужой квартире. В старомодном многоколонном вестибюле старушка-вахтерша вызвала Востокова из реанимации. Поскольку часы были утренние, он сам провел меня в стационар, который соединялся со старым приемным покоем бесконечно длинным подземным переходом.

Мы в белых халатах (свой я набросил прямо на куртку, плащ в пятнах был спрятан в шкаф) шли долго и молча в спертом, бледно-синем от светящихся трубок воздухе, углубляясь в стерильную преисподнюю. В столь ранний час никто не встретился нам по пути, кроме одинокой каталки, на которой лежало нечто, покрытое белой простыней.

— Дядя Вася сегодня у нас отмучился, — угрюмо пояснил мой Вергилий. — В морг везут.

— Кто ж его везет?

— Значит, отошли.

— Куда?

— Покурить.

— Куда?!

Уходящие вдаль белые гладкие стены.

— Тут есть боковые потайные помещения.

М-да, вот это адик, вполне можно снимать фильмы ужасов (болезненное мое впечатление, несомненно, объяснялось ужасом прошедшей ночи). Лифт. Вознеслись. Повеяло человеческим. Страданиями. Лекарствами. Уборной. Я никогда не лежал в больнице, и подумалось: уж лучше умереть внезапно, как Прахов… Нет, Прахов — тоже «не лучше».

В палате на четырех пахло цветами. Я поморщился: все у меня со вчерашнего ассоциировалось со смертью. Две старухи — толстая и тонкая. Совсем молоденькая, почти девочка. И Ольга Бергер.

Нас встретили с благоговением: здесь, в больном царстве, Васькино могущество было неоспоримо. Раздав советы старухам и молоденькой, он улыбнулся Ольге и ушел.

— Вась! — завопил я приглушенно, кинувшись за ним в коридор. — Мне опять под землей идти?

— Выйдешь отсюда, из нового здания. Ты ж в куртке.

— Слава Тебе, Господи!

Я подсел к Ольге на белый табурет. Мы молчали и улыбались.

— Как вы себя чувствуете?

— Так, знаете, то лучше, то хуже. У меня сто болезней, но Вася делает все…

— А выглядите отлично.

— Правда?

Я кивнул. Не то, чтобы отлично… но очень молодо и беззащитно, трогательно в бледно-розовой мягкой фланели вместо роковой лиловой шали в стиле «декаданс». Тут бы уместно и любезно поговорить о ее стихах, но, хоть убей, я даже не знал, куда дел зеленый сборник. До стихов ли? Жизнь на исходе — моя собственная.

— Это мне?

— Ах да! — Я протянул срезанные утром в саду флоксы. Такие же стояли на тумбочках. А в стерильном коридоре с трупом не пахли даже цветы.

Молоденькая занялась букетом (срочно в воду!). Старые дамы обсуждали Ваську — с надеждой: если уж придется пропадать в реанимации, то только с Востоковым.

— Вы ж брат? — спросила толстая.

Я кивнул с гордостью.

— Имеете шанс долго прожить, а главное — хорошо умереть.

— Молодому человеку еще рано думать… — начала тонкая.

— О смерти надо думать всегда. — Ну, прямо римская парка Морта. — Тем более о хорошей смерти. Я тут третий раз лежу по два месяца…

Я содрогнулся.

— Два раза попадала в реанимацию. Выжила только благодаря Василию Николаевичу. «Не пришел ваш срок», — он определил. Таких врачей больше нет, это старая школа.

— Да, таким был наш отец.

— Вот видите. И вы, девушка, радуйтесь.

— Я радуюсь, — сказала Ольга и негромко обратилась ко мне: — Вы хотите познакомиться с Клавдией?

— С кем?.. Да, хочу.

— Простите, у вас это серьезно? Она уже пережила одну трагедию.

— Боже сохрани!

Уж не хотят ли они с Васькой меня сосватать? То-то он все намекает.

— О, я знаю! Вы человек порядочный и деликатный. Я доверяю вам.

— Никогда не доверяйте мужчинам, — пошутил я. — Мы народ чувственный, грубый…

— Только не вы. Не вы и ваш брат, — сказала она значительно и вдруг — ни с того ни с сего — потеряла сознание.

Поднялась суматоха, примчался Василий забрать свою возлюбленную к себе в реанимацию спасать. Я впервые понял до конца Ваську и почувствовал — ненадолго — чужое страдание, как свое. Поэтому и пришлось мне пройти еще раз тем белым бесконечным коридором. Вслед за каталкой, на которой лежала она, как мертвая, но не покрытая с головой белым покровом. Живая, есть надежда.

Потом я сбежал. Меня тянуло на волю, чтоб лихорадкой «следствия» приглушить боль и ужас. Тринадцать лет я отталкивал от себя «черного монаха», но что-то затянуло меня в водоворот — и так и подмывало выбросить камень, сжечь письма, смыть кровь.

И зажить в московской писательской башне на денежки от двухтомника — уж на сколько хватит, — без проклятого романа, разумеется.

Вместо столь разумных действий я продолжал совершать неразумные. Повернув ключ в замке, открыл дверь и окунулся в поэтический уголок — в полумрак лиловых портьер.

Подсел к старой «Москве», вставил чистый лист и напечатал:

«Леон!

Посылаю тебе свой привет и желаю житья долгого, с шампанским и усмешечкой».

Продолжать не имело смысла: садистские письма печатались не на этой машинке.

Усталость вдруг навалилась на меня, я продолжал сидеть на хлипком стуле с мягкой подушечкой, уныло уставясь на «братскую могилу»: сотни зеленых «Отблесков любви», аккуратно сложенных на полочках в углу. Меня разъедала жалость к безжизненному телу на каталке и лихорадил азарт следствия… А не сравнить ли стиль писем с этими самыми «Отблесками»?

Взял, полистал, нашел. Ольга Бергер. Из цикла «Грозы августа».

Понятно.

Ну и хватит. Между письмами и этим прелестным лепетом — пропасть. Так и скажу при встрече: прелесть. Музыка, скажу, тонкость ощущений, настроений… Словом, тот банальный вздор, который говорят, когда говорить нечего.