Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 25

Отсюда — обостренное чувство вины, замаливание грехов, болезненные «встречи» и «явления». Выследил меня у гроба Прахова в ЦДЛ; вечером был в Кукуевке. Болтался на берегу вокруг да около «тяжелого серого камня». Имел возможность стереть отпечаток с картины. Непонятные отношения с Марией: закопал урну в монастыре. Намек о моем чуть ли не «инфернальном» влиянии. В общем, при наличии мертвого тела «органы» взяли бы ученичка немедленно. Я же пока обвинить его не могу, поскольку все улики — косвенные. Мне не «обвинение» нужно, а правда.

Гриша. Психологически весьма годится на роль «врага». Мотивы: «литературный» (закоренелый, судя по всему, графоман — и тоже как будто «замаливает грехи»: прямо-таки жаждет меня издать); «чувственный» (давняя связь с Марго); «денежный» (частное издательство). Не имеет алиби на 4 и 6 августа. Вполне вероятно, что жена выследила его у меня на участке, что-то знает и пьет со страху. Отрицает факт знакомства с Праховым, но фигурирует в записной книжке умершего. Имел возможность стереть кровь с картины. Статья «Четвертый Всадник».

Алла. «Муж и жена — одна сатана». В качестве супруги Горностаева имеет и мотивы и возможности в обоих случаях. «Она вышла в горе, ломая руки». Не то что запьешь — руки на себя наложишь, живя с убийцей.

Я задумался, вспоминая недавнюю ночь, когда сидел на терраске, дожидаясь брата и размышляя о Горностаевых. У них есть и была машина… нет, не то. Неизъяснимый ночной промельк — невыносимое чувство страха, которое отозвалось сейчас во мне неясным воспоминанием. О чем? Кажется, замечание Гриши о жене: «Все режет, режет — на солнцепеке живем». Ну, живут на солнцепеке — мне-то какое дело? Откуда страх? Какова его подоплека?

Чего мы боимся больше всего на свете — мы все без исключения? Смерти. Мертвых. «Не ты отвечаешь за убитых». Не улики, в конце-то концов, не факты и доказательства убеждают и пугают, а фантастический отблеск смерти, в котором живу я вот уже два года, который ослепляет, искажает мою жизнь.

Страх усилился, когда мы принесли и положили на стол «тяжелый серый камень». Мария, что ты сделала с моей жизнью, с моими близкими? Никто об этом не узнает, но я должен знать! Я взял в руки камень. Не такой уж и тяжелый, подумал, стараясь переключиться на что-то конкретное. А в письме эта тяжесть подчеркнута дважды: «тяжелый, помнишь?.. тяжелый». Да может, не про этот камень писано? А если про этот… он тяжел для женщины! Мария, что ты с нами сделала?.. На какой-то безумный миг представилось: Марго в больничной палате, черная спутанная грива волос до пояса распущена, бессмысленно блестят глаза… ага, сидит за машинкой и печатает письма. Брось! Василий обошел все сумасшедшие дома с фотографией. Тебе что, не хватает живых женщин в этой истории? Той единственной, которая положила камень-близнец на урну с прахом?.. Нет, нет, у меня есть выбор — пока что: Мария, Аллочка, Ольга Бергер. Как же я не проверил машинку… на низеньком столике в углу — старая «Москва».

За спиной раздался голос брата:

— Привет. Новый роман пишешь?

Я повернулся с камнем в руках.

— Что это?

— Помнишь последнее письмо?

— Господи Боже мой! Ты нашел могилу?

— Нет.

— Но… что за черный юмор?

Я объяснил происхождение «надгробья», умолчав о монастырском.

— Да, подозрительно, — согласился Василий, — но непонятно. — Взял у меня камень, осмотрел, взвесил на ладони. — Не такой уж он и тяжелый.

Аллочка в шортах, в широкополой панаме и с ножницами (я аж содрогнулся — «режет, режет») подошла к калитке. Кажется, трезвая. Поздоровались.

— А Гриша в Москве.

— А мы к тебе.

— Милости прошу, — она улыбнулась умоляюще, будто и вправду просила милости.

Прошли на кухню, сели за стол, я взглянул на шкафчик, где, помнится… Никакой реакции — видать, муж выдал строгий наказ. «Бей жену молотом — будет золотом».

— Аллочка, Гриша говорил, ты больна.

— Я?

— Расширяешь сосуды.

— Какие мужчины тупые! — Она рассмеялась нервно.

Василий сказал ласково — его обычный тон с пациентами:

— Позволь, дорогая, я тебя обследую.

— Ерунда какая-то!

Но он уже доставал из потрепанного, еще папиного саквояжа какие-то блестящие штучки с проводами (не разбираюсь). Я вышел на крыльцо покурить. На солнцепеке живем, правда. Когда же грянет обещанная гроза?

— Леон! — позвал брат, и я вернулся на кухню. — Ничего расширять не надо, все более или менее в норме. Конечно, нужна кардиограмма, но если чутье меня не обманывает…

— Не обманывает! — перебила Алла. — Я абсолютно здорова.

— Нервная система расшатана.

— Ерунда!

— Аллочка, ты ему верь, — ввернул я наставительно. — Он великий диагност.

— Вась, — сказала она с симпатией, меня игнорируя, — завтра будет вишневый компот готов…

— Ни-ни! Завтра в первую смену, семичасовой электричкой полечу. А ты кардиограмму все-таки сделай. Хочешь, у меня?

— Я в полном порядке.

Тут я решительно вклинился:

— Тогда можно я буду с тобой откровенен?

— Лучше не надо.

— А я все-таки попробую. Гриша расшатал систему своими похождениями.

— С этим давно покончено.

— Знаю: с 6 августа девяностого года, — я выдержал эффектную паузу. — Но вода ничего не смыла.

Я выстрелил наугад, намекая на горностаевскую манию ежевечерних омовений в озере, но она так побледнела, что веснушки засверкали точно солнышки, а Василий буркнул:

— Поосторожнее. Жена не должна давать показания против мужа.

— То в Англии. А у нас обязана.

— Что за тон! — возмутилась Аллочка, и опять я почувствовал, как нежная женственность переходит в железную непреклонность. — Вы явились меня допрашивать?

— Нет, нет, Леон действительно попросил меня посмотреть.

— Посмотреть, как я пью? Ну, люблю коньяк — ну и что дальше?

— Сопьешься, — пообещал я, — если не сумеешь освободиться.

— От чего?

— Хочешь, я расскажу тебе версию?

— Версию?

— Ну, набросок. Марго встречалась с Гришей на озере, — я был безжалостен, но что поделаешь, если смерть безжалостна?.. — Не спорь, у меня есть свидетель. И там что-то произошло.

— Что?

— Что-то страшное.

— Что?

— Когда я уезжал на похороны Прахова, ее последние слова были: «Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых».

— Каких убитых? — изумился Василий.

Я продолжал невозмутимо, оба слушали затаив дыхание:

— Кабы убийца не стер кровь с картины, милиция, возможно, раскачалась бы и осушила озеро. Гриша ведь не просыхал, а? На утренней зорьке, на вечерней… — вдруг всплыл странный сон, и я проговорил как по наитию: — Рыболов с удочкой тащит из глубины что-то большое, красное…

Тут у Аллочки сдали нервы, и она попалась по-глупому, прошептав:

— Шестого августа Гриша не ходил на озеро.

— Ты его выследила?

— Нет! — В светлых глазах ее застыл откровенный ужас. — Но я знаю, что не ходил.

— Откуда?

— По запаху, — прошептала она.

— От него пахло кровью?

— Ты что, совсем спятил!

Своей «версией» я ее словно загипнотизировал — и вдруг она очнулась. Презрительная улыбка тронула тонкие губы.

— Духами.

Выкрутилась. Марго духи не употребляла — я не любил, — и она давным-давно отвыкла.

Аллочка продолжала спокойно, но выдавали глаза и крупные пальцы, она их ломала, не замечая, машинально… «Она вышла в горе, ломая руки…»

— Я скрывала, но, если ты обвиняешь своего лучшего друга в убийстве, я расскажу. Но все между нами, поняли?.. Так вот, шестого августа он разговаривал с какой-то женщиной по телефону, я услышала случайно. Они договорились о встрече вечером в парке.

— С Марго?

— С отдыхающей из писательского пансионата, как я поняла из контекста. С какой-нибудь молодой творческой дурой, — опять презрительная улыбка. — Его вечные похождения мне надоели.

— И ты пошла устроить скандальчик?

— Слава Богу, вовремя опомнилась. И завернула к вам отвести душу.