Последняя свобода - Булгакова Инна - Страница 22

— Откуда! Я не любопытствую.

— Во сколько звонили?

— Утром. Нет, не утром, в двенадцатом, должно быть. Я и пошла.

— Марья Петровна, для меня крайне важно знать, кто к нему приходил и напугал до смерти.

— Для книжки важно? — В блеклых глазах сверкнуло нечто остренькое, некое понимание. Странно.

— И для книжки… и для жизни. Вы что-нибудь слышали из того телефонного разговора?

— Не подслушиваю.

— Разумеется. Но невольно… вы ж тут рядом были.

— Рядом. Пылесос выключила, чтоб ему не орать в трубку.

— Ну вот. И близкий ведь человек, наверное были в курсе его дел.

— Не было у него уже никаких дел. Сидит, бывало, за своим столом, дремлет… а может, думает. Да и не звонил никто, не ходил. Одна дама только изредка, с нашего двора. Хорошая женщина, душевная, правда, нервная. Да и то сказать: хромоножка — кто возьмет? Занервничаешь. Только это не она звонила. Он к ней всегда: «Оленька, счастлив!» А тут: «Кто вы? Зачем? Не знаю». Я, конечно, не подслушивала, но покойник говорил о церковном.

— О церковном? О чем?

— Про ад, прости Господи.

— Про ад?

— Про смерть и про ад. Он читал, знает и рад. Что-то такое. И сразу переодеваться стал, где, говорит, моя «бабочка». Знамо дело, обрадовался, ведь все забросили, а тут что-то важное.

— Смерть он встречал.

— Так уж вышло, себя не казните.

— Марья Петровна, а ваш хозяин богатый был?

— Богатый, батюшка. Пенсия сто тридцать, на сберкнижке тыщи.

— А драгоценности? Золото?

— А как же? Он до войны много огребал. Запонки золотые, часы и портсигар. Машенька хранит, не продает.

— После смерти ничего не пропало?

— Это вы про того, кто по телефону, намекаете?.. Ничегошеньки не пропало.

— А когда вы вечером вошли, входная дверь была заперта?

— Заперта-то заперта, но на один замок, автоматический. Я сразу почуяла: беда.

— А что, Прахов всегда на все пять…

— Всегда! Сто раз проверит.

— Может, у него были тайные сокровища?

— Нервы у него были.

— Чем же его могли так напугать?

— Да, лик страшный. Смертью… чем. Безбожникам тяжело умирать, батюшка, страшно. Ох, боялся он, боялся. За всю жизнь, говорит, никого не похоронил.

— У него ж дети были, внуки?

— Сын и внук. И жены их померли. Все без него в землю легли. Ни на кладбище ни ногой, ни в церкву. «Не могу», говорит.

Да, мощное у монаха проклятье! Не то что оперетки запишешь — сам в них запляшешь от тоски. И в комедиях дурака разыграешь. На свою беду, из молодого тщеславия, пленил я в семьдесят седьмом соседа своего повестью.

— Как Машенька у вас поживает?

Опять этот остренький назойливый взгляд. Я поспешно встал.

— Все нормально. Скучаете без нее, Марья Петровна?

— Не обо мне речь, — ответила старуха сурово. — Лишь бы она не скучала.

У меня заливался телефон. Ольга Бергер.

— Увидела вас из окна во дворе. Может быть, зайдете? Я все под впечатлением.

— Серьезно?

— Представьте себе. Так поразил ваш роман.

В лиловом полумраке, в лиловой шали, с бледным узким личиком, казалась она существом эфемерным, не от мира сего. Я вдруг понял брата, вернее, его врожденное чувство — всепоглощающей жалости.

— Жарко, — пожаловалась Ольга, тем не менее кутаясь в шаль.

— Нет, у вас чудесно.

Все окна настежь, контраст светотеней, и тяжелые занавеси надуваются сквозняком, как паруса из давних детских книжек.

— Будет гроза.

— Непохоже. Такое чистое небо.

— Я чувствую загодя, как в атмосфере что-то сгущается. Уже известно, когда выйдет ваш роман?

— Нет пока. — Голова моя была занята запертым кабинетом Прахова, одна тема владела мною — преступление. И я доложил:

— Рукопись пропала два года назад.

— Боже мой!

— Не волнуйтесь, нашлась. Но без трех последних страниц.

— Боже, как необычно! Но неужели вы не помните концовку?

— Помню.

— Так допишите.

— Допишу. Когда найду жену. Она исчезла вместе с рукописью.

— Но рукопись нашлась?

— А жена — нет.

— Леонтий Николаевич…

— Раз вы — Ольга, то я — Леон.

Она улыбнулась благодарно.

— Леон, ваш брат говорил мне, что от вас неожиданно ушла жена и что вы вдвоем ее разыскивали.

— По моргам и сумасшедшим домам.

Она широко раскрыла огромные черные глаза, у меня отчего-то сдали нервы, и я прогремел в отчаянии:

— Она убита, Ольга!

Ольга прижала руки к сердцу трогательным умоляющим жестом. Ну понятно же, что мои — для дюжего мужика — страсти-мордасти ей не под силу.

— Простите, это всего лишь домыслы, воображение играет.

— Вы обязаны найти того, кто подбросил вам изувеченную рукопись.

— Легко сказать! Я окружен предателями.

— Нет, нет, что вы!

— Оленька, да Бог с ними, с моими заботами, — я махнул рукой и резво перевел разговор на сугубо литературные рельсы: — Вас-то где можно почитать? — понадеявшись в душе, что не сейчас и не вслух.

Надежды оправдались. Для поэта она на редкость деликатный человек.

— Как ни странно — можно. Весной в приложении к «Работнице» вышло кое-что. Бесплатно, конечно… но все-таки. Вам надписать?

— Сделайте милость.

Она «сделала милость», я спрятал в сумку сборник в зеленом бумажном переплете. «Отблески любви». Маленького формата, но толстенький — такие в нашем обиходе называются «братскими могилами»: пять дам-авторов отчитались о своей любви к весеннему женскому дню.

— На эти стихи Горностаев чуть статьей не разразился?

— Нет, то было давно. Я тогда «моложе и лучше, кажется, была».

— Домогался любви, что ли?

— Не моей. Но моя подруга из-за него чуть не отравилась.

— Ишь, какие страсти внушает!

— Загадочная личность. Порядочные люди в наше время обеднели, но кое-кто, наоборот, всплыл в мутной водице. Признаюсь, Леон, — она улыбнулась нежно, и эта улыбка ее украсила. — Без вашего брата я бы пропала. От нищеты.

Я подозревал, а теперь утвердился в мысли, что зазвала она меня поговорить о Ваське. В определенных кругах (в которые рано или поздно вступают все — все болеют) он знаменитый доктор и даже сейчас существует безбедно, а мог бы и припеваючи, «с шампанским», кабы не тратился на больных — совсем уж безнадег, от которых все — и родные — отказались: время от времени какой-нибудь «безнадежный» у него и живет.

— Считайте, что вам повезло, Ольга, — серьезно сказал я.

— Очень!

— Он со всеми возится, кто б к нему ни обратился. Но в вашем случае присутствует и личный момент, если можно так выразиться.

С тою же нежной улыбкой она смотрела на меня выжидающе. Я продолжал:

— Несмотря на свою жизнерадостность, он, в сущности, одинокий человек. Вот уже годы…

— Его жена умерла три года назад? — перебила Ольга с живостью.

— Да. И полтора года на грани, он ее выхаживал.

— Она была хороша собой?

Капитальный, конечно, для женщины вопрос.

— Хороша?.. — повторил я задумчиво и вдруг удивился. — А знаете, Ольга, она чем-то была похожа на вас.

— Правда? — Сейчас ее можно было назвать даже красивой. — Что она была за человек?

— Очень скромный, милый, очень обаятельный. Достаточно сказать, что моя жена с ней дружила, а женщин Марго терпеть не могла.

— Господи! — Она вдруг побледнела. — Что же стряслось с вашей женой?

— Ничего не знаю, не подозреваю. Простите, что давеча вас напугал.

— Когда она исчезла?

— Вероятно, когда мы поминали Прахова. Поздним вечером сын ее на даче уже не застал.

— Она умерла, Леон! Ведь она не смогла бы годы жить без сына.

В который раз отметил я, что Ольга Бергер весьма неглупа.

— А как у нее было со здоровьем?

— Здоровее не бывает.

— А милиция?

— Чтоб завести «дело», не хватает трупа. Я его ищу.

— Кого? — прошептала Ольга.

— Покойницу. Она мне посылает письма ко дню рождения…