Андрогин. Новая эра (СИ) - Эм Джексон - Страница 19

– Вы ничего не понимаете.

– Конечно. Вы понимаете все. Я не спорю.

В комнате воцарилась тишина.

– Вы все равно меня не переубедите.

– А я и не стремлюсь. Скоро вы сами убедитесь в том, что не правы.

– Никогда.

– Не зарекайтесь, Жанночка. Не существовало бы нас, вам было бы некуда убежать, не так ли? И вообще, радуйтесь, что ваши родители позаботились о таких достойных условиях вашего пребывания. По-другому вы бы запели в местной государственной больнице.

Жанна хмыкнула.

Врач покачал головой и добавил:

– А что вы скажете, если здоровый мужик в два раза больше вас, который обычно выглядит очень дружелюбно, в один момент превратится перед вами в чудовище? Если при вас он станет буйным без всяких на то причин? По крайней мере, понятным нам с вами. Какие-то нарушения в психике спровоцируют его, и он начнет обладать недюжинной силой, как в моменты аффекта и во время экстремальных ситуаций люди, которые перепрыгивают заборы, переворачивают машины. Он может нанести вред не только себе, но и всем, кто будет находиться вокруг него. Что вы предложите? Уничтожить всех таких особей? Или продолжать спокойно наблюдать, как он крушит все вокруг? Нет, вы не правы, и в скором времени это осознаете. Психиатрия достаточно гуманна. Бывают такие случаи, когда она просто необходима. Вы мало сталкивались с этим, я могу вас понять. Все ваше субъективное мнение построено на базе фильмов, в которых культивируют насилие и прямо-таки делают всех врачей, санитаров и медсестер жуткими монстрами.

Чего только стоит «Пролетая над гнездом кукушки». Но не обвиняйте этих людей. Они ведь тоже не железные. Да и в государственных лечебницах часто платят так мало, что в санитары, допустим, подаются бывшие зеки, озлобленные на жизнь, а медсестры и так сводят еле-еле концы с концами. Откуда же там взяться гуманности? Да и в Советском Союзе психиатрией пользовались часто не по назначению, а в политических целях. Вот и обросла наша медицина кучей мифов да легенд. Но если использовать ее с умом и по назначению, то все будет как надо. Только вы, Жанна, поймите: если вы в состоянии себя контролировать. Хотя бы, – поднял руку Иннокентий, – то для многих пациентов можно считать за счастье нахождение здесь.

– Так что вы собираетесь со мной делать? «Лечить»? – язвительно, с вызовом и с ударением на последнем слове спросила Жанна.

– Вы вполне вменяемы, мисс. Своим взглядом я вижу, что у вас имеются в наличии только затяжная глубокая депрессия и, возможно, деперсонализация и дереализация, но они являются последствием ваших панических атак, возникших, несомненно, на фоне ВСД. Знаете, что отличает человека с ВСД и дереализацией от того, кто нуждается в психиатрическом лечении?

Жанна вопросительно подняла на него глаза.

– А ведь когда мы чего-то ждем, не важно, будь то плохое или хорошее, оно ведь обязательно произойдет.

На этом странном моменте их первая встреча закончилась, и Жанна вернулась к себе в палату.

Прошло две недели. Больница жила своим режимом, а Оксана все молчала. Жанну постепенно стала одолевать скука. Родители не навещали ее, и она не понимала причины этого. На ближайшей встрече с ее лечащим врачом девушка твердо намерилась поинтересоваться у него насчет причин этого. Может быть, это он попросил их не приходить, чтобы ее не тревожить, а, может быть, это было их собственное решение. Жанна не могла остановить свои мысли об этом. Они съедали ее и не давали сосредоточиться ни на чем другом.

Дни протекали вяло и неинтересно. К больничному распорядку девушка уже привыкла.

Начиная с семи утра под гул медсестер и больных,начинался прием лекарств, затем все подтягивались на завтрак часам к восьми. С девяти начинались терапевтические лечебные процедуры, иногда сменяющиеся трудотерапией на улице, на которую ни Жанну, ни Оксану не водили. Вообще, за пребывание в больнице Жанна еще на улицу не выходила. В первую очередь, по своему собственному желанию. Так что до обеда она не присоединялась к тем больным, которых выводили на прогулку. После обеда больница превращалась в царство морфея: всех отправляли на тихий час. Почти никогда Жанна не могла заснуть в это время, подслушивая каждый вздох Оксаны и наблюдая за ее движениями: та чаще всего лежала к ней спиной, возможно, она не хотела встречаться с ней глазами, думалось Жанне, а, быть может, не хотела, чтобы она видела ее лицо.

После дневного отбоя некоторые снова шли на прогулку, затем все ужинали, и с семи вечера наступало время культурной терапии и личных дел. Перед отбоем, который должен был в десять, Жанне приносили лекарства, и тушили свет. Когда она выходила в коридор, чтобы посмотреть, спят ли остальные, она видела, что во многих палатах свет все равно продолжает гореть. Но им с Оксаной было абсолютно все равно, есть он или нет.

Это не играло никакой роли.

И так день за днем. Жанне хотелось лезть на стены. Никакой арт-терапией, как другие больные, заниматься она не хотела: у нее не было желания ни рисовать, ничего. Была возможность поплавать в больничном бассейне, но она, как и ее «сокамерница», ей не пользовались.

– Вы вообще разговариваете? С вами можно пообщаться? – не выдержав, спросила она у Оксаны.

Ее соседка кивнула. И, к удивлению Жанны, наконец заговорила. Ее голос скрипел и сопел так, словно она не разговаривала уже века. Судя по ее выражению лица, она и сама была в шоке от того, что решилась что-то произнести.

Когда-то я посмотрела в зеркало и не узнала себя. Я не понимала, кто смотрит оттуда на меня. Неужели это я? Этого просто не может быть! Теперь понятно, почему он мне изменяет, – тихо затараторила женщина, избегая встречи взглядами.

Жанна яростно качала головой из стороны в сторону. Она хотела убедить Оксану в том, что это не так, но та не обращала на нее внимания, все глубже запуская свои ногти в кожу, таким образом, раня себя и будто возвращая к жизни.

Жанна ужаснулась, когда обратила на это внимание: на руках ее подруги уже накопилось огромное количество порезов. Ей стало страшно и противно на это смотреть. Ее просто передернуло от отвращения. Она старалась смотреть куда угодно, лишь бы не встретиться взглядом с этими изуродованными раздраженными кусками кожи.

Наверняка, все, что она пережила, оказалось слишком тяжелым для нее, чтобы она могла нести это по жизни, раз она оказалась здесь.

Оксана же продолжала свой рассказ.

– Я сидела дома с этой сделанной прической, превосходным макияжем и вкуснейшей едой, приготовленной на ужин. Я ждала его. И так, вечер за вечером он обещал, но не приходил. Передо мной были тарелки, полные этих ненавистных мною яств, я не могла их видеть. Поковыряв что-то вилкой, я оставляла ее лежать, небрежно кинутой на тарелку. Я сидела, опираясь накухонный стол, и подперев голову рукойв этой ужасной серой домашней одежде, этом ненавистном мною свитере. Как сейчас помню, я любила носить дома старые джинсы и поношенный обтягивающий серый свитер. Ничего лишнего. Я впиралась взглядом в этот стол, кусала губы и перебирала в голове все варианты, где он может быть сейчас. Потом я выбрасывала это все. Нет, бывали, конечно же, и вечера, когда он приходил. Но тогда это все было еще хуже.

– Что именно? Почему? – в ужасе спросила Жанна.

– Ему все не нравилось. Он упрекал меня. Искал пыль дома. Он всегда запрещал мне нанять уборщицу. А все по дому сделать я не успевала. Хоть и трудилась целыми днями. Ему не нравилась моя еда. Он психовал. Бросал меня о пол, а сам потом уезжал в рестораны. Или к ним. Не знаю, – растерянно покачала головой Оксана.

– И почему ты тогда продолжала жить там? Продолжала готовить? – Жанна просто выдавливала из себя слова. Она понимала, что задает уже нелогичные на данный момент вопросы. Но не задать их она просто не могла.

Оксана пропустила этот вопрос. Она сделала вид, что не слышит. А быть может, и правда не слышала, потому что это не было для нее важно. Часто, когда человек зациклен на чем-то или на ком-то, он не замечает абсолютно ничего, что не касается этой ситуации.