Воин Донбасса (СИ) - Пересвет Александр Анатольевич - Страница 44

Как бы в параллель к этим мыслям — или в промежутках, что ли, — он закупал запланированное, менял деньги, уминал пельменьки под водочку в «Бочке», потом ехал на такси к больнице по Оборонной. Затем поднимался на этаж, попутно вспомнив и сравнив здешний чуть заброшенный, но порядок, с раскорёженной танковыми снарядами, а потом ещё и заминированной и взорванной украинскими карателями при отступлении больнички в Новосветловке…

Здесь, говорили, тоже что-то взрывалось летом, но теперешние ухоженные бежевые коридоры с линолеумом цвета морской волны, всё чистенькое, представляло бесконечно разительный контраст с тем, что Алексей видел там ещё в ноябре. Говорили, правда, что там в декабре начали всё восстанавливать, — как раз у Ирки как-то лежали, смотрели какой-то фильм по «Луганску-24», а там вдруг врезались новости со ссылкой на какое-то «Луганское информационное бюро». Как раз про ту несчастную больничку, что, мол, сам глава распорядился её отремонтировать… Но в его, Алексея, внутренней картинке это ничего не меняло — на ней так и стояла та несчастненькая, двухэтажная, словно сгорбившаяся и с вырванными глазами больничка…

Номер палаты, где лежала Ирка, они с Мишкой выяснили ещё вчера. Сейчас же он закрыл и ещё одну вчерашнюю тему. Ирину давеча записали чуть ли не как безымянную, потому как никаких документов при ней не было. А значит, обращение с нею вполне могло быть не ахти. В итоге имя-фамилию с его, Алексея, слов всё же вписали, но за обещание завтра же занести и показать паспорт пациентки. Что он сейчас и исполнил, забрав его у Томича. С удовольствием узнав заодно, что вчера же, после операции, перевели его женщину в другую палату, повыше качеством и двухместную. Скорее всего, произвели впечатление Мишкины корочки — Кравченко, как и теперь, был в гражданке, и потому едва ли мог составить конкуренцию маленькой багровой книжечке.

— Там у неё даже и охрана выставлена, — со значением просветили его относительно нынешнего высокого положения подруги.

В общем, поднимался наверх Лёшка, хоть и удивившийся последнему известию — ни о чём подобном, вроде, речи не было ни с Митридатом, ни с Томичем, — в настроении приподнятом и даже несколько просветлённом. Вроде бы разрешаются проблемы потихоньку. С Иркой, по словам врачей, тоже всё вроде бы тьфу-тьфу — контузия, да, баротравма, что ж, но опасных для жизни ранений нет, на порезы, что были, наложены швы, пару-тройку дней понаблюдать, и можно будет домой забирать.

А главное, буквально на входе в здание пришло, как просветление, решение его запутанной ситуации. Разумеется, никаких признаний и хныканий по Насте он производить не должен — последнее, чего на самом деле хочет женщина, это признания в измене. Была о том передача по телевизору. Ток-шоу или как там оно называется. Потому что такое признание отрезает всякий луч надежды на сохранение прежних отношений. А этого-де ни одна любящая женщина не желает. Как бы ни настаивала на признании измены.

Так что никаких признаний, никаких изменений в поведении. А чтобы случайно ничего ненужного не показать чуткому женскому сердцу, Настю просто выкидываем из головы. А что в голове? А в голове у нас — ход расследования, роль домохозяйки в происшедшем и всякие хорошие новости о его повышении. Он же военный? Ну! Значит, честолюбие должно быть выше среднего. Вот пусть и выпирает сейчас.

Единственное, что несколько сбило его с этой волны облегчения и решимости — странно колючие глаза дебелой, ражей тётки в ополченческой униформе, что присела на каталку с оранжевым лежаком как раз возле двери в Иркину палату. Уж больно та придирчиво смерила его взглядом. Потом приподняла неторопливо массивный зад и, подкинув подбородок, осведомилась:

— Вы кто такой будете?

Алексей посмотрел на неё внимательно:

— А вы?

Тётка — абсолютный типаж рыночной бабищи, только к тому же и ростом крупная — нахмурилась:

— Палата под охраной. Документы предъявите!

Ага, это становилось интересно. Показать ей, что ли, офицерское удостоверение и поставить раком? Ну, то есть, по стойке «смирно». Но настроение было хорошим, бодрящим, потому он спросил заботливо:

— А у тебя, родимая, есть документы, подтверждающие твоё право спрашивать документы?

Тётка, чувствовалось, поплыла. Она явно не привыкла получать такой наглый и уверенный отпор. Пауза затянулась.

— Ладно, во-оин-н, — с непередаваемой офицерской интонацией, употребляемой в русской армии, наверное, со времён царя Гороха, проговорил Кравченко, — свободна пока. Доложись караульному начальнику, чтобы приказал тебе изучить «Устав гарнизонной и караульной службы».

И прошёл в палату. К Ирке.

Толстуха не сделала даже попытки ему помешать.

Ирка лежала на койке бедная и бледная. Левая рука, лежавшая поверх одеяла, была перевязана от плеча и до локтя. Правая скула, как раз обращённая к Алексею, багровела большим синяком — тут, видать, и приложило девочку обо что-то ударной волной. Глаза были глубокие, словно запавшие в синеву подбровья. И вся она казалась маленькой и как будто усохшей. Господи, она как котёнок, брошенный в подворотне!

Кравченко грохнулся перед нею на колено, как перед знаменем части. Нежно, но крепко взял в ладони предплечье её правой руки, приподнял к губам и стал целовать. К её губам прикасаться пока побоялся — мало ли, как там у неё, что болит из-за перенесённого удара.

Лицо Ирки осветилось, а в запавших глазах проснулись огоньки. Показалось, что сиреневые. Хотя глаза у неё — он помнил прекрасно — карие.

— Лёшечка, — прошептала она воздушно. — Лё-шеч-ка-а… Ты пришёл!

Алексей всё-таки решился прикоснуться к её здоровой щеке губами.

— Я ещё вчера приходил, — ах, глупо, будто оправдываешься или, ещё хуже, хвастаешься, обругал он тут же себя. — Не пустили, эскулапы фиговы! Тебя вон как охраняют, даже вон сегодня пришлось прорываться.

Это он попытался перевести свою ошибку в шутку.

Удалось не совсем. Глаза Ирины обратились куда-то за него. Алексей обернулся. В щели приоткрытой двери торчала голова давешней охранницы, которая таращилась на сцену у постели.

Алексею захотелось выстрелить ей в рожу. Правда, напитавшийся образами смертей разум тут же подкорректировал желание: выстрелить захотелось шваброй, обутой в мокрую тряпку. Но чтобы и в этом случае дуру-ополченку вынесло отсюда кверху ногами.

— Свалила отсюда, боец! Мухой! — с угрозой рыкнул он. — А то я не посмотрю, кто такая, — мигом трахну и по лестнице кувырком налажу!

Рожа в двери скривилась, но втянулась назад. Дверь закрылась.

Ирка хихикнула:

— Она теперь не уйдёт…

— Почему? — механически откликнулся Алексей, тоже улыбаясь от радости, что у его женщины действительно должно быть всё в порядке, раз она в состоянии смеяться.

— Будет ждать, когда ты её трахнешь, — пояснила его женщина великодушно. — Это ей нечасто перепадает с её внешностью…

Нет, не бывает великодушных женщин!

И кстати, почему он сказал «трахну»? Имелось-то в виду… А-а, блин! В присутствии интеллигентной Ирины, учительницы в довоенной жизни, язык не повернулся произнести глубоко народный синоним интеллигентского слова «ударю»! Вот и… Блин, неловко как получилось-то! Да и перед тёткой этой — тоже…

Но как бы то ни было, эта непонятная ополченка с её навязчивым вниманием заставила его насторожиться. Нет, он не то чтобы был расслаблен до этого — не надо, не после всех событий со вчерашнего дня! И относительно неведомо откуда взявшейся охранницы возле Ирки он тоже не в расслабоне себя ощущал. Непрозрачная ситуация. Но чего ныне не бывает на Луганске! Настоящим атасом всё это не пахло — в чаду административного бреда новорождённой республики всякое чудо возможно. А уж чего только не бывало!

Потому насторожённость здесь — правильное качество: в большой семье хавлом не щёлкай. Вот только одно другому рознь. Одно дело — подарить бомжику, подрабатывающему на выпивку на восстановлении храма в Новоанновке, двадцать гривен, держа весь кошелёк от него подальше. Другое — беречь свою жизнь, подозревая, что тот под видом просящего милостыню бомжа на самом деле желая воткнуть шило тебе в печень.