Жена султана - Джонсон Джейн - Страница 12
- Предыдущая
- 12/89
- Следующая
— Ты — придворный, которого называют Нус-Нус?
Хасан, стоя за их спинами, разводит руками:
— Прости.
— Да, я.
— Мы хотим расспросить тебя об одном деле. На базаре был злодейски убит человек.
Я старательно изображаю потрясение. И невинность. Да я же, во имя неба, действительно невиновен — отчего же я чувствую себя таким виноватым?
— Где ты был с одиннадцати до двух вчера днем?
Я смотрю ему в глаза.
— Исполнял поручение Его Величества на базаре.
Я рассказываю ему о встрече с коптским книготорговцем.
Второй служитель подходит ближе. Он мне не по душе: молодой, сытый, явно много о себе воображает, судя по тому, как тщательно борода его подстрижена по моде. Брови он, кажется, тоже выщипывает.
— Мы уже говорили с торговцем книгами и знаем, что ты был у него после полудня. Когда ты вернулся во дворец?
Он спрашивает так, словно уже знает ответ.
— Как раз перед дневным советом императора, — признаюсь я.
— И когда же это?
— Около двух.
— Тогда непонятно, где ты провел столько времени. Когда ты был на базаре, заходил ли ты в лавку некоего Хамида ибн Мбарека Кабура?
Маска моя на месте.
— Это имя мне незнакомо.
— Нам известно, что ты там был. Тебя видели, когда ты входил в лавку, и было это, — он смотрит на табличку с записями, — сразу после одиннадцати. На тебе был «белый бурнус с богатой золотой каймой».
Сердце мое пускается вскачь.
— А, сиди Кабур!.. Прошу прощения, я никогда не знал его по имени, мы не были так близки. Так вы говорите, беднягу убили? Какой ужас. Где же император будет теперь брать благовония? Ему нужны агар и ладан, он не хочет покупать ни у кого другого. Даже не представляю, что скажет Исмаил, когда услышит. Он очень расстроится. Осталась ли у торговца вдова, которую султан может одарить?
Мне кажется, у меня неплохо получается разыгрывать обеспокоенного слугу, но младшего служителя не отвлекает моя болтовня.
— Так ты не покупал запретные вещества для госпожи Зиданы? — говорит он.
— О небо, нет. И на твоем месте я бы не стал повторять такие гнусные сплетни о старшей жене императора.
— Она ведьма, все знают.
Я отворачиваюсь.
— У меня дела, я не могу торчать тут с вами, слушая пустое злословие.
Он хватает меня за руку. В прежней моей жизни он бы уже лежал, остывая, на земле, но при дворе Исмаила учишься укрощать природные порывы.
— У нас приказ кади — взять тебя под стражу, если ты откажешься говорить.
Так значит, они и в самом деле меня подозревают. Сердце мое начинает неприятно колотиться, и я вспоминаю голос, окликнувший меня на выходе из лавки травника. Он позвал сиди Кабура, но что если кто-то узнал меня в чужом обличье?
— Тот белый плащ, что был на тебе, — где он?
Благодарение Богу за Зидану.
— В моей комнате. А что?
— Человек, убивший сиди Кабура, не мог не запачкаться в его крови, — торговца жестоко зарезали.
Я выставляю ладонь, отгоняя зло, и старший служитель делает то же. Мы встречаемся глазами.
— Плащ у тебя? Можем мы на него взглянуть? А потом занимайся своими делами, — говорит он куда приветливее, чем его товарищ.
— Конечно. Это подарок самого императора, я им очень дорожу.
Окруженные стражами, мы идем сквозь грохот и суету продолжающейся стройки. Во втором дворе вырыли огромную яму, чтобы смешивать таделакт — особую штукатурку, которую можно отполировать до зеркального блеска. Работа трудная и тонкая, на нее иной раз уходят месяцы. Поначалу материал очень неустойчив. Вот и сейчас, когда мы проходим мимо, раздается крик, и один из рабочих, шатаясь, отступает назад. Он держится за лицо.
— Обожгло известью, — поясняю я, качая головой. — Может навсегда ослепнуть.
— Боже мой, — говорит старший служитель. — Бедняга.
— Выживет — считай, повезло.
— Иншалла.
Потом, подумав, он спрашивает:
— А если не выживет?
— Его бросят в раствор.
Служитель приходит в ужас.
— Покрутишься тут — увидишь вещи и похуже. Мы теряем где-то тридцать рабочих в день.
Дальше мы идем молча, хотя чем ближе к внутреннему дворцу, тем огромнее и роскошнее выглядят постройки, и я вижу, как старший служитель посматривает по сторонам. Его можно понять. В Марокко еще не затевалось ничего такой величины и размаха. Младшего служителя виды, похоже, оставляют равнодушным, и я начинаю подозревать, что он уже бывал во дворце. Кажется, он теряет терпение — при каждом шаге выпячивает подбородок, словно ничто не может отвлечь его от службы. Я прикидываю, не признаться ли в том, что я нашел труп сиди Кабура и сбежал, не заявив о случившемся, но что-то подсказывает мне, что служители настроены решительно, и я сделаю только хуже.
На пороге своей комнаты я останавливаюсь.
— Я вынесу вам бурнус, и вы его осмотрите.
— Мы пойдем с тобой.
Младший буравит меня взглядом.
Они стоят в дверях, оглядывая скудную обстановку, пока я иду к сундуку и достаю бурнус, который они тщательно осматривают. Не найдя крови, они возвращают его мне.
— У тебя нет другого белого бурнуса?
— Деньга на меня с неба не падают.
Младший служитель усмехается, потом поворачивается к Хасану:
— Ты сказал, была твоя смена, когда этот человек вернулся во дворец?
Хасан кивает:
— Да, я отворил ему ворота. Он бежал…
— Бежал? — Он оборачивается ко мне: — Почему ты бежал?
— Лило.
— Ты не сказал, что на нем был белый плащ, когда он вернулся, — говорит служитель Хасану, не сводя с меня глаз.
Мои глаза прикованы к стражнику — он равнодушно смотрит на меня.
— Нет у меня времени замечать, кто во что одет. Но я уверен, на Нус-Нусе был этот бурнус.
Младший служитель неприкрыто разочарован.
— А что насчет твоей обуви, господин?
«Господин» — это что-то новенькое, и это добрый знак; но я забыл о бабушах.
— Ты, по-моему, был босиком, — желая помочь, говорит Хасан.
— Босиком? — оба служителя вновь мною заинтересовались.
— Грязь была чудовищная, не хотел загубить бабуши.
Младший снова смотрит в свои записи.
— Здесь сказано, что ты вышел из дворца в высоких пробковых башмаках.
Боже милосердный.
— Правда?
Они что, опросили даже этих никчемных невольников? Мысль безумная, но во дворце и у стен есть глаза.
— На мне были башмаки, когда я вышел, но я их снял, в них невозможно было идти — босиком лучше. С босых ног грязь отмыть проще, чем с обуви.
Служители переглядываются. Интересно, к чему бы это.
— Можно взглянуть на твои бабуши, господин? Чтобы покончить со всем этим, — произносит почти извиняющимся тоном старший.
Ад и преисподняя. Я указываю себе на ноги.
— Вот они, на мне.
Они опускают глаза. Эти фассийские туфли были при рождении цвета молодого лимона, но со временем потемнели до грязно-коричневого. Кожа растягивается, принимая форму ноги. А ноги у меня мозолистые, как у последнего плотника, пробковые башмаки мне, в общем, и ни к чему. Служители смотрят на меня с понятным недоверием.
— Это твои единственные бабуши?
— Да.
Я сам себе не верю.
— Не возражаешь, мы быстренько осмотрим твою комнату.
Это не вопрос, а утверждение.
Я отступаю в сторону.
— Давайте.
Они управляются быстро — осматривать почти нечего. Роются в сундуке, даже листают книги, словно я мог спрятать уличающие меня туфли между страницами. Находят свертки, что я купил для Малика, — я забыл отдать их ему, — рас эль-ханут и эфирное масло; по запаху понятно, что в них. Потом они тщательно осматривают подставку для письма, нюхая чернила, будто думают, что у меня тут выставлены напоказ яды. Найдя мой ханжар, обрядовый кинжал, который по особым случаям носят все мужчины (даже урезанные), они оживляются; но вскоре лица их вытягиваются — он затуплен и покрыт ржавчиной, им не перережешь бороду и горло старика. В конце концов, недовольный младший служитель вынимает из сумки свернутую ткань и раскатывает ее на полу. На ней отпечаток ноги — темно-коричневый, цвета ржавчины.
- Предыдущая
- 12/89
- Следующая