Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник) - Шлейермахер Фридрих - Страница 13

Вы, вероятно, знаете, как старый Симонид упорным и все более длительным замедлением ответа заставил умолкнуть тех, кто затруднял его вопросом, что такое боги. Я хотел бы начать с подобного же замедления в нашем вопросе, столь сходном с упомянутым и не менее объемлющем – в вопросе о том, что такое религия. Разумеется, не для того, чтобы молчать и, подобно Симониду, оставить вас в недоумении; но для того, чтобы вы, приняв сами участие в размышлении, обратили на некоторое время взор на искомый пункт и совершенно отрешились от всех иных мыслей. Ведь первое требование даже лиц, которые вызывают только низших духов, состоит в том, чтобы зритель, желающий видеть их явления и быть посвященным в их таинства, подготовился к ним в священной тишине через воздержание от земных вещей и затем, не развлекаясь созерцанием посторонних предметов, с неразделенными чувствами смотрел на место, где должно показаться явление. Еще гораздо более имею право требовать такой послушной сосредоточенности я, так как я намереваюсь вызвать перед вами редкого духа, которого вы должны будете наблюдать долго с напряженным вниманием, чтобы признать в нем того, кого вы ищете, и постигнуть его черты, полные глубокого значения. Да, конечно, лишь если вы будете стоять перед священными кругами с той свободной трезвостью духа, которая ясно и правильно воспринимает каждое очертание, и, не поддаваясь ни соблазну старых воспоминаний, ни влиянию предвзятых допущений, будете стремиться из самих себя постигнуть изображаемое, – лишь тогда я могу надеяться, что вы если и не полюбите религию, которую я хочу вам показать, то по крайней мере сойдетесь в понимании ее значения и признаете ее высшую природу. Я хотел бы иметь возможность показать вам ее в каком-либо хорошо знакомом образе, чтобы вы тотчас же по ее чертам, по ее движениям и манерам вспомнили, что вы где-то видели ее в жизни. Но это невозможно; ибо в том виде, как я хочу ее показать вам, в ее первоначальном самобытном виде, она не выступает публично, а лишь тайно открывается тем, кого она любит. Да и не к одной только религии применимо, что то, в чем она открыто выражается или чем она публично представлена, уже не есть вполне она сама; напротив, о всем, что может быть признано по внутренней своей сущности чем-либо самобытным и своеобразным, можно по праву сказать то же самое, именно, что все внешнее, в чем оно выражается, уже не всецело принадлежит ему и не точно ему соответствует. Ведь даже язык не есть чистый продукт познания, как и нравы не суть чистый продукт настроения. В особенности это верно теперь и в отношении нас. Ибо к числу все более развивающихся характерных черт нового времени, отличающих его от старого, принадлежит то, что уже почти никто не есть что-либо особое, а все суть все. Подобно тому, как образованные народы вступили в столь многостороннее общение между собой, что их своеобразный характер уже не выступает чисто в отдельных моментах жизни, – так и в пределах человеческой души создано столь широкое и полное общение, что всякий элемент души, который вы можете мысленно выделить в качестве отдельной способности, отнюдь не создает столь же обособленно своих продуктов; напротив – разумеется, в общем и целом – каждая способность в каждом своем отправлении настолько проникается и определяется предупредительной любовью и поддержкой другой способности, что во всяком создании можно найти все, и хорошо уже, если вам удастся отличить в этом соединении главную производящую силу. Поэтому каждый человек может понять любую духовную деятельность лишь постольку, поскольку он может одновременно найти и созерцать ее в себе. И так как вы утверждаете, что у вас нет такого знания о религии, то прежде всего, конечно, я должен постараться удержать вас от тех смешений, которые столь естественно вытекают из описанного положения вещей. Итак, будем исходить из основных моментов вашего собственного воззрения и проверим, правильно ли оно, или, если нет, то как мы могли бы из него достигнуть подлинно верного взгляда.

Религия для вас есть то образ мыслей, вера, своеобразный способ рассматривать мир и связывать то, что мы в нем встречаем; то способ действия, своеобразная склонность и любовь, особый род поведения и внутренней мотивации. Вне этого деления на теоретическое и практическое вам трудно мыслить, и хотя религия относится одновременно к обеим сторонам, вы все же привыкли обращать в каждом случае внимание преимущественно на одну из них. Рассмотрим же ее отчетливо с обеих точек зрения.

Что касается, прежде всего, действенности, то в ней вы ведь различаете двоякое, именно жизнь и искусство; приписываете ли вы вместе с поэтом жизни серьезность, а искусству – веселье, или как-либо иначе противопоставляете то и другое, во всяком случае вы отделяете одно от другого. Лозунгом жизни должна быть обязанность, ваш нравственный закон должен определять ее, добродетель должна обнаружить в ней свое господство, чтобы личность гармонировала с общим порядком мира и нигде не вторгалась в него, задерживая или нарушая его. И потому, как вы полагаете, человек может обнаружить свою нравственную годность, причем в нем не будет заметно ни следа искусства; напротив, это совершенство должно достигаться строгими правилами, не имеющими ничего общего с свободными, подвижными предписаниями искусства. И вы даже считаете почти правилом, что у людей, которые точнее всего соблюдают порядок жизни, искусство отступает назад, и что они чужды ему. Напротив, художника должна вдохновлять фантазия, в нем всюду должен властвовать гений, и это есть для вас нечто совсем иное, чем добродетель и нравственность; высшая мера гениальности может, по вашему мнению, существовать при низшей мере нравственности; и вы даже склонны в отношении художника несколько смягчать строгие требования жизни, потому что рассудительная сила часто терпит ущерб от пламенной силы искусства. Но как же дело обстоит с тем, что вы называете благочестием, поскольку вы рассматриваете его как своеобразный способ поведения? Относится ли оно к указанной области жизни и есть в ней нечто самостоятельное, следовательно, нечто благое и похвальное, но все же отличное от нравственности – ибо вы не хотите ведь выдавать их за одно и то же? Итак, нравственность не исчерпывает области, над которой она должна властвовать, если там действует наряду с ней иная сила, которая также имеет правомерные притязания на эту область, и может оставаться в ней рядом с первой? Или вы сведете вашу мысль к тому, что благочестие есть отдельная добродетель, и религия – отдельная обязанность, т. е. подчините ее нравственности и включите в последнюю, как часть включается в целое, и скажете, как иногда говорят, что существуют особые обязанности в отношении Бога, исполнение которых есть религия, т. е. что религия есть часть нравственности, тогда как выполнение всех обязанностей есть нравственность в ее совокупности. Но не таково ваше мнение, если я верно понимаю ваши речи, как я привык их слышать и как я их теперь передал; ибо в них звучит мысль, что человек, исполненный благочестия, обладает чем-то совершенно своеобразным во всем складе своей жизни и что нравственный человек может быть всецело и совершенно нравственным, не будучи при этом благочестивым. А каково же, с другой стороны, отношение между искусством и религией? Вряд ли они совершенно чужды друг другу; ведь издавна величайшее в искусстве носит религиозный отпечаток. И если вы называете художника благочестивым, даете ли вы ему и тогда снисхождение в отношении строгих требований добродетели? По-видимому, нет; ибо он тогда подчинен последним, как и всякий другой. Но тогда вы, оставаясь последовательными, не должны допускать, чтобы люди жизни, если они хотят быть благочестивыми, были все же чужды искусства; напротив, они должны будут воспринять в свою жизнь кое-что из этой области, и отсюда, быть может, возникает своеобразная форма, которую приобретает их жизнь. Но если ваше воззрение приводит к такому результату – а ведь что-либо подобное должно вытекать из него, так как иного выхода здесь не представляется – и если религия, таким образом, в качестве формы поведения есть смешение из указанных двух начал, смутная, подобно всем смесям, где оба элемента взаимно стесняют и ослабляют друг друга, – то ведь это объясняет мне только вашу антипатию к религии, но не ваше представление о ней. Ибо как можете вы называть чем-то самобытным такую случайную мешанину двух элементов, даже если бы возникала точнейшая пропорциональность между обоими, но при условии, что оба элемента в неизменном виде существуют один наряду с другим? Но если это не так, если благочестие есть подлинное внутреннее взаимопроникновение обоих начал, то вам, я думаю, ясно, что здесь мое сравнение уже неуместно и что такой синтез не мог возникнуть через привступление одного начала к другому, а должен опираться на первоначальное единство обоих. Но я сам предупреждаю вас: берегитесь согласиться со мной в этом! Ибо если бы дело обстояло так, то нравственность и гений в обособленном состоянии были бы лишь односторонними продуктами дробления религии, выступающими наружу при ее гибели; религия была бы действительно высшим началом по сравнению с двумя другими и истинно божественной жизнью. Но будьте со своей стороны благодарны мне за это предупреждение, если вы его принимаете, и сообщите мне, не найдется ли у вас иного выхода, при котором ваше мнение о религии не представлялось бы лишенным содержания; пока же мне не остается ничего иного, как допустить, что вы еще недостаточно исследовали вопрос и еще не уразумели себя самих в отношении этой стороны религии. Быть может, лучший исход получится при исследовании другой ее стороны, именно поскольку она рассматривается как образ мыслей и вера.