Хмель - Черкасов Алексей Тимофеевич - Страница 109

• Предыдущая
• 109/196
• Следующая

«Погибель тогда, погибель! – отслаивалось решение. – С Меланьей денной свет увидел; горы сворочу ишшо».

Кипение крови чуть стихло, и Прокопий Веденеевич почувствовал, что теперь он сумеет потягаться не то что с увальнем Филимоном, но если выйдет на него полк, то и тогда не отступит.

Филя напористее поталкивал дверь и звал, напоминал: он же домой возвернулся!

– Сказано: дом твой и приклеть – на заимке Елистраха. Навек так будет. А ежели отринешь веру пустынника, в геенне огненной жариться будешь…

Филя завыл в голос, бормоча, что он не пустынник и веры Филаретовой не отринет и что он «исстрадался, извелся на чужбине и молит тятеньку внять его страждущему голосу и пустить в дом перевести дух от тяжеств».

– Неможно, грю! Неможно! – рубанул тятенька. – Ступай покель в баню и тамо-ка переведи дух. Потом я дам тебе хлеба, одежонку какую, то-се, и ты пойдешь к Ели-страху.

– Меланья-то…

– Нету для тя Меланьи, сказываю. Али не прописал тебе: Меланья ко мне прислон держит, как по нашей вере. Младенец вот народился…

– Игде народился?

– Меланья родила, грю! Меланья.

– Осподи прости!.. Откелева?!

– От меня народила, от меня! – бухнул Прокопий Веденеевич и сразу же точно отлетел от сына на сто верст – чужие навек.

Но Филя все еще не верит:

– Разе мыслимо, тятенька?

– Нетопырь! Паскудник! А ишшо держался нашей веры! Али не заповедовали праведники, какие веру сю утвердили, чтоб свершалось тайное раденье рабицы, входящей в Дом, со твердью в доме сем?

– С какой «твердью», тятенька?

– Со хозяином, какой дом держит, паскудник! Веры нашей не знаешь, а копыта суешь в дом. Изыди, грю!

– Меланья-то – жена моя, жена!

– Изыди, нечистый дух! Как можешь ты иметь жену, коль пустынник? Изыди! Не доводи до греха. А то схвачу топор… И не стучи более! Худо будет. – И, переведя дух, еще раз напомнил: – Иди таперича в баню и там жди, молись. Приду потом. Да гляди! Не разговаривай с мирскими, не смущай дух – анафема будет.

И тятенька ушел из сеней, нарочито громко хлопнув дверью, чтобы Филя слышал.

– Сусе Христе! Сусе Христе, спаси мя, – бормочет Филя. – И матушку изгнал, и Гаврилу, и Тимоху, и меня таперича… Неможно то, неможно!..

Если бы мог, Филя заорал бы сейчас во все горло, чтоб вся Белая Елань сбежалась в надворье. Пусть бы все знали и видели, как отец встретил сына и как жена-блудница запамятовала собственного мужа.

Но ни стона, ни вопля Филя исторгнуть не может: прихлопнула злосчастная судьбина. И сам не ведает, жив ли?

Вцепился руками в косяк и, опустившись на приступку крыльца, горько заплакал. Не слышал даже, как в ограду вошли трое: урядник Юсков, воинский начальник и староста Лалетин.

Испугался: не за ним ли? Опять сцапают, как дезертира, и морду набьют.

– Ваши благородия! Вчистую я, вчистую! – забормотал Филя, таращась на урядника и воинского начальника и поспешно доставая бумаги из потайного кармана шинели.

– Филимон? Возвернулся? – проговорил урядник. – По болезни иль по ранению?

– Вот гумага, ваше благородие, – навеличивал Филя, сунув уряднику бумагу. – Ноги не ходют, ваши благородия. Как после тифа, значит.

Престарелый воинский начальник из казачьих сотников, усатый и рыхлый, лениво посмотрел бумаги Фили, почмокал губами, будто пережевывая прочитанное, и одарил служивого долгим взглядом. В бумагах-то прописана умственная ущербность!

– М-да-а. Контужен?

– В тифу валялся, ваше благородие.

– М-да-а. В тифу?

– В Христов день свалило. Думал, жизни решусь.

– М-да-а. Что же ты на крыльце? Или дома никого нет?

– Дык-дык тятенька, ваше благородие, не пущает в дом. Стучал – не открывает. Грит: иди к пустынникам в тайгу спасать душу. А разве я пустынник? Оборони господь! Тополевого толка я, ваше благородие. Батюшка и слушать не стал. И жену мою Меланыо со дщерью моей себе взял, и младенец народился, грит. Как же так, ваше благородие? Меланья-то – жена моя.

Из речи Фили воинский начальник ничего не понял. Выручил урядник:

– Вера у них такая – тополевым толком прозывается, ваше благородие. Как я вам пояснял, значит, этот самый старик, Прокопий Веденеевич, родитель Тимофея Прокопьевича, чистое дело – снохач. Вся Белая Елань про то знает. Никакого стыда не признает и на мирской сходке не бывает.

– Снохач? – промигивался воинский начальник, пытаясь сообразить.

– Так точно.

– Фу, какое свинство!

– Вот и я поясняю, ваше благородие: как можно говорить па сходке про такого старика? – ввернул урядник, памятуя наказ старшего брата: опозорить Боровиковых, а значит, и георгиевского кавалера, прапорщика Тимофея Прокопьевича. – Вся деревня на смех подымет. Спросят еще: отец ли он, старик, прапорщику Тимофею, ежели, значит, у них такая грязная вера? Старик и сам от Тимофея отрекся.

– Отрекся, ваше благородие, – поддакнул Филя, хотя и не понял, о чем речь. – Тимоха-то, ваше благородие, чистый выродок, оборотень. Во Смоленске-городе, в лазарете, своими глазами зрил, как он объявился офицером при погонах и генеральскую оружию нес двумя руками, шпагой прозывается.

– Генеральскую оружию?

– Так точно, ваше благородие. Сам зрил. В лазарете генерал Лопарев помер, и на похороны дивизию вывели. Как гроб выносили из лазарета, Тимоха наш будто напереди гроба генеральскую оружию нес, и полковник рядом при золотых погонах.

– Не врешь? – не поверил урядник.

– Истинный бог! Сам зрил. Ишшо крикнул: «Тимоха, Тимоха!» Да санитар толкнул меня.

– Генерала Лопарева хоронили? – переспросил воинский начальник. – М-да-а! А ну, пройдемте в дом, поговорим со стариком.

Прокопий Веденеевич ругался, призывая все силы преисподней на анчихристовых слуг, но не помогло: вломились.

– Эт-то еще что за безобразие, старик? – накинулся воинский начальник и давай стыдить, поучать – и такой и сякой, на что старик ответил бранью:

– Веру мою не порушить вам, анчихристовы слуги! Собаки грязные! Али не вам кипеть в геенне огненной? Али не вас сатано взденет на рога? Али не у тебя на лбу печатка анчихриста! – ткнул пальцем в кокарду начальника. – Вижу, вижу! Падалью кормишься, сатано!

– Падалью?! Печатка сатаны?! Взять его, урядник! Немедленно под конвоем в Каратуз! И протокол составить. Я тебе покажу печатку сатаны, снохач! Я т-тебе пок-кажу!

– Сам себе показывай, анчихрист, – не сдавался Прокопий Веденеевич, отбиваясь от урядника и старосты.

Связали и потащили в сборню; Филя перекрестился:; «Слава богу! Хоть бы навсегда утартали».

Визжала дочь Фили, чернявая Маня, ревела нянька Анютка, подросшая за два минувших года, и только сухая и черствая Лизаветушка-единоверка, равнодушно созерцая события, укорила Филимона Прокопьевича:

– Экий содом поднял, лихоимец! И отца спровадил, сыч! Но и у Фили терпение лопнуло, тем более – тятеньки дома нет, и он теперь хозяин!

– А ты хто такая будешь? – свирепо воззрился на Лизавету, будто век не знал ее. – Сей момент гребись из дома! Иначе порешу! – И поднял костыль, единственное свое оружие.

Лизавета вырвала костыль, плюнула на стриженого единоверца и, собрав свои пожитки, ушла.

Добрался Филя и до моленпой горницы. Без костылей, на собственных ногах: начальства рядом нет, можно и силу показать!

Младенец пищал в люльке, сучил голыми ноженьками, а Меланья стояла на коленях перед иконами.

– Молишься? – И пхнул ботинком Меланью в спину. – Али запамятовала, кто мужик твой, тварюга?

Вечно покорная Меланья не посмела оглянуться.

– Подымайся! Ответствовать будешь. Нагуляла, тварюга! – И лапы Филимона Прокопьевича сами по себе потянулись к шее Меланьи.

– Души, души. Воля твоя, – пролепетала Меланья, и шея ее чуть вытянулась, как у гусыни.

– Сказывай, как сподобилась на греховодность?!

– У батюшки спрашивай.

– Нету таперича батюшки! В дом не пущу треклятого. И тебя из дома выгоню, тварюга!

• Предыдущая
• 109/196
• Следующая