Гурджиев. Учитель в жизни - Чехович Чеслав - Страница 2

Чем больше я ходил на эти беседы, тем больше рос мой интерес. Лекции настолько пленили меня, что я решил не отвлекаться ни на что, способное им помешать. Мне действительно открылся новый мир, влекущий меня мир. Я чувствовал потребность стать более уравновешенным – привести в порядок свой дом, образно выражаясь, чтобы смочь непосредственно слышать внутренний призыв, начинавший проявляться внутри меня.

Семья и мои друзья не понимали, что со мной происходит. Для них я просто попал под влияние гуру, шарлатана, и они считали меня безнадежным. Я же чувствовал совершенно обратное, поскольку все больше и больше начинал узнавать о своих недостатках и о нехватке знания в особенности. Я знал, что «время безжалостно», и я не должен откладывать завершение своей учебы, жестоко прерванной войной. Хотя с началом войны меня и произвели в офицеры, единственным моим аттестатом был польский аналог французского бакалавриата.

Русские эмигранты в Константинополе сильно беспокоились о будущем молодого поколения. Чтобы позволить молодым людям продолжить учебу и получить дипломы, известные люди и различные организации предлагали множество оригинальных решений. Чехословакия открыла свои университеты для русских студентов и даже гарантировала стипендии, отчасти ради подтверждения славянской солидарности. Определенные преимущества предоставляли и Соединенные Штаты. Константинополь явно оказался только временной остановкой.

Наиболее здравомыслящие среди русских эмигрантов понимали, что никогда вновь не увидят родину. Другие все еще были полны надежды однажды вернуться к старому образу жизни. В ожидании все они жили, как могли, богатые распродавали имущество, включая драгоценности. Что же до молодых людей, то большинство охотно приняли предложенное образование.

Все задавались одними и теми же насущными вопросами. Что делать? Как устроить жизнь? Куда идти? Я сам во всем сомневался. Мы часто поднимали эти вопросы в разговорах с Успенским. Он говорил, что мы живем в «библейские времена», когда, как тогда казалось, пророчества сбываются. И добавил: «Что сегодня действительно необходимо – это появление нового типа человека, способного понять значение человеческой жизни».

Он заверил нас, что знает человека, способного показать нам путь. Тот вскоре должен был прибыть в Константинополь, и целью предварительных лекций было подготовить таких людей, как мы, к пониманию его языка и практического учения, предлагавшего ключи к возможному развитию человека. Я все еще не очень хорошо понимал, на что ссылался Успенский, поскольку меня не сильно привлекала мистика, философия или психология. Но даже при этом лекции оставляли меня с ощущением чего-то всеобъемлющего, чего я никогда прежде не испытывал.

Прошел почти год, я не пропускал ни одной встречи. Однажды, вместе с приглашенным мною знакомым, я немного опоздал. Я сразу же заметил, что Успенский, вместо того, чтобы сидеть, как обычно, в центре, сел в стороне. На его месте был другой человек. У него было смуглое лицо, большие черные усы и гладко выбритая голова. Особенный внимательный взгляд. По-русски он говорил с сильным кавказским акцентом. Я почти не обращал внимания на то, что он говорил. На самом деле я был сильно раздражен, поскольку часто говорил с Успенским о человеке, которого я привел, а этот непрошеный гость нарушал мои планы.

Тогда я неспособен был понять, о чем говорил этот человек. Казалось, каждая фраза содержит парадоксальное значение, граничащее с абсурдом. Все было так нелепо, что на протяжении всей лекции я не мог удержаться от смеха. По ее окончании я был раздражен и хотел сказать Успенскому, насколько сильно я ощущаю, что вечер потрачен впустую. Однако, человек, которого я привел с собой, торопился домой, поэтому я вынужден был уйти, не представив его.

На следующую встречу я пришел чуть раньше и ждал Успенского с несколькими другими постоянными посетителями в саду «Русского маяка». Как только он появился, я поднялся к нему.

«Петр Демьянович, – сказал я, – что случилось? Почему вы позволили этому человеку говорить весь вечер? Обычно встречи так интересны! На последней я слышал только банальность. Этот человек настолько непонятно говорил, что я не мог удержаться от смеха от начала и до конца».

«Дорогой Чехов, это показывает только, до какой степени вы еще не готовы. Человек, заставивший вас столько смеяться, никто иной, как Георгий Иванович Гурджиев, о котором я вам говорил. То, о чем он говорит – очень глубоко, очень гармонично, но вы должны знать, как слушать, а вы еще на это не способны».

Слова Успенского поразили меня, словно удар в лицо. Как исправить положение? Главным образом, как объяснить свой неудержимый смех? Последний вопрос преследовал меня несколько дней. Внезапно стало ясно, что только Гурджиев может рассказать о причине моего смеха, и у меня не остается ничего иного, кроме как отправиться за разъяснениями к нему. Разнообразные планы промелькнули у меня в голове. Чем больше я думал о его ответе, тем больше полагал, что он скажет, что я вел себя по-дурацки. Однако, размышлял я дальше, если Гурджиев действительно исключительный человек, он найдет время объяснить причину моего смеха. В любом случае, ответит он мне или нет, по крайней мере, у меня будет возможность оценить значение этого человека.

Несколько дней спустя, решительно настроенный, я смело отправился к нему домой. Я до сих пор вижу себя перед его дверью: палец застыл на половине пути к дверному звонку. Мое движение остановил поток размышлений: «Не совершаешь ли ты большую ошибку? Не будет ли глупостью вот так просто нажать на его звонок?» Парализованный нерешительностью, я застыл возле его двери. В голову мне пришла идея вместо этого отправиться к Петру Демьяновичу. Я спустился по улице на несколько шагов, но ноги непреодолимо тянули меня назад, к двери. Так повторилось два или три раза. Наконец, чувствуя раздражение и отвращение по поводу недостатка решительности, я решился броситься в логово льва и нажал на звонок.

Дверь открыл сам Гурджиев. Спокойным, приветливым голосом он поздоровался со мной. «Ну, мой друг, вы пришли навестить меня?»

«Да, Георгий Иванович, – ответил я в удивлении. – Мне нужно с вами поговорить».

За нами закрылась дверь, и вскоре, вместо логова льва, я оказался в теплой атмосфере большой семьи. Из парадной мы прошли в комнату, где уже находилось несколько человек. Очевидно, Гурджиев с несколькими учениками пил чай.

«Стакан чая?» – спросил он меня.

Я кивком согласился и, благодаря возможности вести себя как можно незаметнее за чаем, почувствовал облегчение. Гурджиев, несомненно, заметил, что я начал расслабляться. Он дал мне время допить чай, затем поднялся.

«Вы высокий, и это может быть полезным, – спокойно сказал он. – Не могли бы вы помочь мне снять эти картины? Я бы хотел их перевесить».

«Конечно», – ответил я. Я встал и пошел за ним. Он провел меня в другой конец комнаты, где висело несколько картин. Он указал мне поменять две из них и поправить еще несколько. Без сомнения, это было предлогом для разговора тет-а-тет. Он вздохнул и присел на скамью, жестом приглашая меня сделать то же самое.

«Вы просто пришли в гости или хотите что-то сказать мне?»

«Да, я действительно хотел кое-что спросить, но я не вполне понимаю, как задать свой вопрос».

«Это не имеет значения. Задавайте, как сможете».

«Хорошо. Когда я слушал вас тем вечером, я начинал смеяться и не мог остановиться. Я действительно не понимаю, почему. Вы можете объяснить мне это?»

Думаю, я говорил все это, смотря себе под ноги, поскольку совершенно не помню выражения его лица. Но я действительно помню, как удивился, не увидев такой реакции, какой я ее себе представлял. Вместо незамедлительного ответа Гурджиев долго молчал. Казалось, он вспоминал тот вечер. Наконец он сказал успокаивающим тоном: «Ах да, я помню, как вы засмеялись несколько раз, и сейчас вы хотите знать, почему. Не сомневаюсь, что это потому, что сказанное мною показалось вам абсурдным. Давайте посмотрим, действительно ли это так».