Красногубая гостья
(Русская вампирическая проза XIX - первой половины ХХ в. Том II) - Шаргородский С. - Страница 3

— Перестань, сердце Одарка, — сказала она забежавши к ней вечером, — тосковать по мертвом грех, чего доброго, притоскуешь его, тут Клюиха перекрестилась, — притоскуешь, а он и притащится в тебе в полночь.

— Пусть приходит, пусть приходит! — заломивши руки, простонала Одарка, — жить и без него не могу и петлю наложу на себя. Пусть приходят, чего мне его бояться… Любились мы с ним и душа в душу жили…

— А грех ты говоришь, а грех! — возмутилась Клюиха, — перестань Одарка, — говоришь ты с горя, не приведи Господь что! Но Одарка не унималась и чем дальше уговаривала ее Клюиха, тем упорнее и настойчивее призывала умершего мужа. В конце концов, Клюиха крестясь и спотыкаясь от волненья, ушла из хаты Одарки.

— Обезумела, обезумела, — решила баба Клюиха, — и уже находится во власти злого духа!

После ухода бабы Одарка долго сидела скрестивши на коленях руки, неподвижно устремивши глаза в одну точку. Громкий крик мальчика, проснувшегося в своей люльке, заставил ее очнуться. Удивленно оглянулась молодица, в хате уже было темно, луна светила в замерзшие окна, таинственно освещая причудливые ледяные узоры. Молча, не напевая обычной колыбельной песенки, Одарка взяла мальчика, накормила его грудью, уложила спать равнодушно, не перекрестила и не прочла молитвы. Все Червоное давно уже молчало как мертвое, крепко спало оно, покрытое белым снегом, мирно освещенное луной. И вдруг слышит Одарка тяжелый скрип чьих-то шагов по мерзлому снегу. Скрип, медленно-мерный, точно идет кто-то, с усилием волоча ноги. Издали пронесся жалобный вой собак. Вскоре скрипящие шаги раздались под самым оконцем и огромная колеблющаяся тень закрыла сверкающие ледяные узоры.

— Кто там? — шепотом спросила Одарка, предчувствие охватило ее, часто, очень часто возвращался таким образом, с своих таинственных ночных походов ее муж. И никогда не возвращался он с пустыми руками, приносил дорогие подарки, или вкусные лакомства.

— Это я, Одарочка, — послышался за окном глухой голос, — отвори, сердце мое, двери и пусти меня в хату…

— Ивасик, — чуть не крикнула Одарка, — Ивасик пришел, дорогой мой!

Недолго думая, молодица соскочила с лежанки и быстро бросилась к двери. Совсем забыла она в ту минуту, что Ивасик ее давно уже был мертв и похоронен в глубокой могиле. Забыла она все на свете, лицо у ней разгорелось и все тело дрожало как в лихорадке… Медленно, согнувшись, вошел неожиданный гость в хату, и повеяло от него таким холодом, какого никогда еще не испытывала бедная Одарка.

— Ну вот хотела ты и пришел я… согрей меня, холодно мне, холодно! — тем же глухим, будто подземным голосом произнес Иван.

— Ивасик, сердце мое, иди сюда к печке, отчего ты такой холодный, отчего руки у тебя как костяные!

— Холодно мне там лежать… Сердце у меня обледенело и нужно мне живой, горячей крови… Одарочка, сердце мое, дай мне живой крови!..

— Ивасик, — все еще ничего не понимая прошептала Одарка, — о какой ты крови говоришь… Что с тобой, Ивасик, дорогой мой?

Свет луны бледным столбом проник в окно хаты и яснее озарил лицо ночного гостя. Тогда с ужасом увидела Одарка, что лицо у ее Ивасика было совсем мертвое, неподвижное и белое, как снег, и глаза его были белые, как две замерзших льдинки; острые зубы сверкающим рядом выступали из-под тонких губ, покрытых снежным инеем. Замерла Одарка, отступивши в сторону и прижавшись в углу печки. Смертельный холод сковал ее с ног до головы. Явственно увидела молодица, как страшный гость, тяжело передвигая свои окостеневшие ноги, прошел к люльке, где мирно спал ребенок, и, нагнувшись, припал мерзлыми губами к теплому тельцу…

— Ивасик, голубь мой сизокрылый, что, что ты делаешь! Ты ли это? — простонала Одарка.

— Ну вот, Одарочка, чего ты боишься? — вдруг послышался ласковый и сладкий голос, — это я, муж твой, смотри, разве не живой я, смотри, я согрелся уже и гостинец принес тебе дорогой!

Все перепуталось в мыслях Одарки, обезумела она, и подпала под власть страшной, неестественной силы. Теперь увидела она перед собой прежнего, ласкового и веселого Ивана, сел он с ней рядом на широкой кровати, крепко обнял и начал целовать ее пылающие щеки.

— Нечего теперь тебе печалиться, — шептал он, — я буду ходить к тебе, — буду, как прежде, во всем помогать!.. Вот на, получи первый мой гостинец, смотри, какое чудное дорогое, доброе намисто!

При этом Иван вынул из-за пазухи несколько шнурков прекрасных кораллов и надел их на шею Одарки. Одарка вздрогнула, потому что кораллы эти показались ей особенно холодными и тяжелыми. Но она чувствовала себя очень счастливой, и вдруг ей стало так весело. Захотелось петь и танцевать, она ласкалась к мужу, целовала его карие глаза и не могла насмотреться на них.

— Ходи, ходи ко мне, сердце мое, — лепетала она, — жить я не могу без тебя, пусть будет, что будет, а ходи!

— Хорошо, буду… — глухо ответил гость, — буду верно любить, буду к тебе, сердце мое, ходить… А теперь прощай…

— Посиди еще немного, не покидай меня! — взмолилась Одарка.

— Нельзя, не могу больше, не могу! — простонал Иван; лицо его опять побелело и опять могильным холодом повеяло от его груди…

Когда Одарка очнулась, в хате было тихо и пусто… В теплых сенях большой красный петух громко ударил крылом и несколько раз протяжно крикнул…

Недели за три до сочельника все населенье Червоного было возбуждено и встревожено. Бабы без умолку рассказывали страшные и непонятные вещи, откуда узнали они, неизвестно, только все в один голос уверяли, что Иван Запорожец ходит к своей жене. Две девушки в хатах, стоявших ближе к кладбищу, почти одновременно заболели. Клятвенно утвердили они, что к ним тоже приходил Запорожец, что пробрался он перед полночью сквозь нижнюю щель двери и сначала показался величиной не больше мизинца, а потом вырос до самого потолка и такими глазами посмотрел на них, что уже двинуться, совершить молитву, или перекреститься не было никакой возможности. Тогда упырь-Запорожец, рассказывали девушки, нагнулся к ним и начал сосать у них кровь. Обе они чувствовало, как кровь убывала у них со страшной быстротой, а на другой день после этого лежали в страшном жару, никого не узнавая… Приуныли червонцы, вечером мимо кладбища никто не решался проходить, а когда темнота окончательно покрывала улицу, самые смелые боялись выйти за ворота. Почти все хозяева окропили святой водой двери и окна, написали кресты на ставнях и приготовили осиновые колья, чтобы, в случае нападения упыря, было чем защититься… Одна Одарка не обращала вниманья на все толки и пересуды, на убеждения бабы Клюихи и мудрые советы тетки Лисаветы. Ходила она, гордо подняв голову, ничего не боялась, презрительная улыбка кривила ее красивые губы, когда люди более робкие, при встрече с нею, отшатывались в сторону. Во всяком случае, все видели ясно, что была она совсем не такой, как прежде. Большие темные глаза ее горели диким огоньком, в лице не было ни кровинки, прежняя дородность пропала и стала Одарка, по уверенью бабы Клюихи, тоненькой, как самая чахлая былинка… Слышал староста Червоного, Онуфрий Ковбик, все пересуды и толки, качал головой и, как рассудительный человек, не очень верил бабьим сплетням, не верил он до тех пор, пока в одно воскресенье, после церковной службы, не явилась к нему по важному делу вдова Куцыха, женщина самая богатая в селе, умная и пользовавшаяся всеобщим уваженьем. Войдя в хату, Куцыха сначала помолилась святым иконам, а потом поздоровалась как следует и поднесла старосте целый узелок отличных сушеных груш, слив и яблок. Сад у вдовы был прекрасный и умела она удивительно хорошо приготовлять фрукты для узвара.

— Спасибо вам за ваше вниманье, — проговорил староста, — садитесь, пожалуйста, может дело есть какое-либо у вас?

— Дело есть, отчеканила Куцыха, — грубым, почти мужественным голосом, — такое дело, — при этом Куцыха троекратно осенила себя крестом, какого еще никому не случалось. — Надевайте же, пане старосте, кожух, возьмите свой знак и идем сейчас, не теряя времени.