Ее звали Марией
(Документальная повесть) - Гуревич Яков Абрамович - Страница 2

И вот только сейчас, с расстояния в несколько десятилетий, мы все чаще и настойчивее обращаемся к тем самым первым и самым черным дням. И обнаруживаем и в них стремительные взлеты человеческого духа, ослепительные вспышки самопожертвования, чистый пламень высокого благородства.

Лихая година в жизни народа рождала героев с той же удивительной щедростью и в таком же обилии, как и время триумфа нашего оружия.

…Целый месяцу изнурительно жаркий август сорок первого года, 37-я отдельная кавалерийская дивизия держала оборону. Она отражала натиск врага, теряла людей, переходила в частые контратаки, вновь откатывалась на прежние позиции — и все это на фронте протяженностью 60 километров, от села Еремеевка до города Градижска. Потом немцам удалось крупными силами форсировать Днепр, и дивизии пришлось с боями прорываться через кольцо окружения.

Тридцатичетырехлетний майор Красовский был в 37-й начальником оперативного отделения, командиром грамотным, отлично знающим военное дело, — за плечами у него были кавалерийская школа и военная академия имени Фрунзе.

Помимо множества сложных обязанностей, которые налагала на него штабная работа, на майоре лежала оборона командного и наблюдательного пунктов дивизии. И потому, когда командир радиовзвода вдруг закричал громко и пронзительно: — Из Яблуновки на боевые порядки 133-го полка идут танки! — Красовский первым метнулся к командиру дивизии:

— Разрешите взять автоматчиков, выдвинуться вперед!

Майору послышалось, будто старший лейтенант крикнул о трех танках. И только выдвинувшись с пятью автоматчиками вперед от дивизионного НП, он увидел, что их, по меньшей мере, раз в десять больше. Они заполонили, казалось, всю степь, от края и до края, и двигались по ней уверенно, безнаказанно, на какие-то мгновенья останавливаясь для выстрела и вновь устремляясь вперед, навстречу беспорядочно скупой автоматно-винтовочной стрельбе и бешеному галопу обезумевших коней. На миг Красовский оторопел. Отступать было некуда и отбиваться — почти нечем.

— Раздавят!

Это закричал лежащий рядом боец? Или только послышалось?

Все, что происходило в те минуты, Красовский и сегодня, спустя тридцать с лишним лет, помнит до боли отчетливо, словно зафиксировала память тот бой на пленке и теперь вот временами прокручивает настойчиво и беспощадно.

Одного бойца он послал на НП с донесением. А с остальными стал отходить к селу — к Белоусовке. Когда танки подошли совсем близко, на расстояние броска, бойцам удалось зажечь две машины бутылками с горючей смесью. Остальные замедлили движение и термитными снарядами стали поджигать хаты Белоусовки.

Он дал команду стрелять по автоматчикам, двигавшимся за танками. В высокой пшенице их почти не было видно. Они возникали внезапно, словно из туманного марева, и так же неожиданно исчезали, сраженные очередями, или, маскируясь, отползали в сторону.

Тишина наступила неожиданно, звонкая и пугающая. Он приподнялся, чтобы немного оглядеться, успел охватить взглядом золотистую степь, по которой только что противно лязгала смерть, и пылающие в безветрии потемневшие хатки, и лежащих рядом бойцов. И вдруг — очередь…

Он не знает, сколько пролежал, уткнувшись лицом в колючую теплую землю. Минуту? Мгновение? Когда же он приоткрыл глаза и чуть приподнял тяжелую голову, угасающее сознание успело запечатлеть занесенную над головой руку Тищенко с зажатой бутылкой, и взрыв пламени, и всю его фигуру, вмиг превратившуюся в страшный ярко пылающий факел.

Потом он много раз приходил в себя и то двигался, словно в угаре, по обочине дороги, опираясь на худенькое плечо медсестры Сони, то обессиленно падал навзничь, теряя сознание.

Полтора месяца в плену. С горестным ощущением обреченности и беспомощности. С потускневшим сознанием, которое то совсем угасало, то вдруг вспыхивало, запечатлевая не дни, не события — какие-то обрывки слов, жестов, встреч.

…Запомнился немец, рослый, с автоматом, ведущий пленного. Он заметил медсестру возле истекающего кровью человека на земле, ткнул пленного стволом:

— Немен, взять! Шнель!

Соня бросилась к немцу:

— Нельзя его нести, умрет он!

Немец ударил ее ногой. Красовский через силу разжал челюсти, неслышно сказал:

— Не лезь, Соня, убьет…

Запомнился какой-то хлев. Старик укрывал его мохнатой овчиной, шерсть забивала рот, тяжелый запах мутил сознание.

Потом он каким-то чудом — откуда только силы взялись! — оказался снова на ногах, выбрался огородами в поле. Вокруг Тищенко еще обгорала земля. Какой-то немец, обшаривавший трупы, поднял голову, схватился за автомат. Но, увидев, что человек — весь забинтованный и еле стоит на ногах, осмелел, подошел вплотную, вывернул у Красовского карманы, взял деньги.

Порывом ветра приподняло бинты. Немец расширенными зрачками уставился на две шпалы в петлице, выхватил парабеллум.

— Официр?!

— Да, сволочь!

Красовский выругался и пошел прямо на немца — в надежде, что тот не сдержится, выстрелит, и разом будет покончено и с этой жуткой болью, и с этой противной, унизительной беспомощностью.

Немец отскочил в сторону, пропустил его мимо себя, тяжело ткнул кулаком в спину…

Семь суток Красовский был на грани между жизнью и смертью. Его везли на подводе, с такими же ранеными, как и он, и приходил он в себя только на мгновения, когда что-то больно бередило рану. А потом снова — забытье…

В Лубнах — госпиталь. Немецкий врач размотал повязку, грязную, всю пропитанную кровью, скользнул взглядом по плечу, безразлично произнес, ни к кому не обращаясь:

— А, капут…

Правую руку ампутировал в госпитале русский врач…

А потом почти месяц в пути, под видом гражданского, с горькой и возвышенной надеждой. Четыреста пятьдесят километров пешком, голодный, разутый и раздетый, по декабрьскому морозу — к своим!..

Он все вынес. Перешел линию фронта и добрался до своих. Долго лечился — с одной только мыслью: снова на фронт, снова в бой! Но врачи вынесли приговор: к службе в армии не пригоден… Они были неумолимы, эти люди, сначала выходившие его, а затем обрекшие на томительное бездействие вдали от фронта, без надежды на возвращение к своим боевым побратимам. Они не просто желали ему добра, они отчетливо представляли себе предел его возможностей.

Но чтобы знать возможности человека, разве достаточно одной медицинской карты? Разве не доказано многократно и неопровержимо, что сила человеческого духа порою берет верх над физической немощью?! Ему трудно и непривычно было писать левой рукой. Первые буквы, корявые, неуклюжие, он выводил в рапортах на имя командования. Он доказывал, что еще способен воевать, и требовал отправки на фронт. И сегодня, вместе с орденскими книжками и удостоверениями к медалям, как зеницу ока, хранит Евгений Иванович узенькую полоску бумаги из школьной тетрадки, на которой уже почти не различимы, а только угадываются несколько скупых карандашных строк, коими полковник медицинской службы удостоверяет, что Красовский Евгений Иванович и без одной руки еще может служить…

Последние записи в военном билете: «Уволен в запас 28 ноября 1952 года со званием полковника запаса с правом ношения военной формы…», «9 января 1963 года Ленинским РВК г. Кишинева снят с воинского учета за достижением предельного возраста…».

И, наверное, совершенно закономерно и символично, что именно он, Красовский, человек, который не единожды глядел смерти в глаза и в котором война жива и поныне, возглавляет Республиканский штаб походов, что именно он стоит у изголовья многолетних поисков.

Несколько лет назад полковник в отставке Е. И. Красовский поднял молодежь, красных следопытов, общественность республики на проведение поиска, известного под названием «Операция „Танк“». Величественным памятником солдатскому мужеству встала после этой операции на Кургане славы у села Кошница Дубоссарского района грозная «тридцатьчетверка», четверть века спустя поднятая из глубин Днестра.

И вот теперь новый поиск — «Операция „Самолет“», им же начатый, ему во многом обязанный своим успехом…