История ислама с основания до новейших времён. Т. 2 - Мюллер Август - Страница 9

И этому торжественному заявлению мы должны поверить, тем более что он закрепил его актом, явно приносившим ему вред. Он отослал в неприкосновенности всех женщин и детей обратно в Мекку, окружив их подобаемым их сану почетом. Рассказы свидетелей о происшедшей катастрофе вдохнули негодование в сердца многих богобоязненных людей, близких по крови или же сподвижников пророка. Неудовольствие против дома Омейядов с этого самого момента все росло и росло. Если и здесь уже подготовлялся опасный косвенный удар против правления, при котором возможны такие нечестивые насилия, то последствия гораздо более широкого значения должен был вызвать день Кербела, особенно во всей восточной половине халифата. Все в Ираке, причислявшие себя к Шиат-Алий, воспылали стыдом и гневом при известии, что княжеский сын обоготворяемого ими покойного владыки, глава дома пророка, пал жертвой меча маловерных нечестивцев. В этих широких кругах ожесточение к партии Омейядов возгорелось далеко сильнее, чем даже после смерти Алия, которую, по крайней мере, нельзя было приписать им непосредственно. «Мщение за Хусейна» стало лозунгом всех шиитов, оказавшимся для сирийской династии столь же бедственным, насколько поднятый во время Му’авии клич «мщение за Османа» послужил ей на пользу. И это предвиделось правящей партией: Убейдулла слишком надеялся на себя и готов был всечасно подавить всякое движение саблей и плетью. Одного только не предусмотрел он, что умерщвление Хусейна повлияло на все дальнейшие события, как никогда ничем не исправимая ошибка. С этого самого момента начинается подъем народного персидского духа. Никогда не обманывающий инстинкт ненависти отметил гробницу, сложенную сострадательным людом в г Кербела для безголового туловища Хусейна, местом сборища для всех, кто в обширной стране тайно жаждал высвобождения из-под арабского ига. Не прошло и трех лет, как Шиат-Алий находился уже в открытом союзе с чисто персидскими элементами. Под эгидой талисмана, созданного требованиями религиозно-политического свойства «о владычестве в доме пророка», дух Персии воспрянул и стал непобедим, невзирая на поражения без числа. И никогда не замирал он, сражаясь с арабскими полчищами то там, то здесь без перерыва, пока наконец монголы не накинули на всю Переднюю Азию громадной надгробной пелены, из-под которой арабы и персы, сунниты и шииты вновь появились впоследствии, но жалкими и навеки разрозненными. Таким образом, рядом с Омейядами и староверующими, которые сходились по крайней мере в одном – в признании халифа за абсолютного правителя в качестве наместника Мухаммеда, рядом с хариджитами, требовавшими наивысшего суверенитета исключительно для общины, выступили теперь шииты – «легитимисты ислама». Догмат их, заключавшийся в исключительном полномочии Алия и его дома на имамат, разросся постепенно в неподдельное обоготворение Алия, Хасана и Хусейна. Естественным последствием этого нового учения было непризнавание первых трех халифов и всех преданий, не имеющих отношения к Алию. В этом смысле уже с 65 (684) стали возноситься молитвы при гробнице Хусейна, настоящего имама и мученика, точно так же, как и ныне совершают это тысячи паломников, притекающих к «Мешхед-Хусейн» («Месту успокоения мученика Хусейна»), священной местности, Кабе шиитского мира. Временно, конечно, под железной рукой Убейдуллы шииты не были в состоянии начать действовать. Зато в обоих священных городах подготовлялось под кажущейся спокойной поверхностью движение, взрыв которого следовало ожидать каждую минуту. Со смертью Хусейна зародилось в Медине весьма опасное неудовольствие, а в Мекке Абдулла Ибн Зубейр старался всеми способами утилизировать печальное событие и нагреть себе руки. Горячо ораторствовал он против этой безбожной шайки убийц, а сам про себя меж тем тешился, что наконец-то избавился от несносного соперника, и в тесном кружке близких людей начинал уже разыгрывать «повелителя правоверных». Язид не очень-то доверял наружному спокойствию святых городов и находил, что метода Ибн Са’ида долго что-то не приносит плодов. Следуя изведанному приему Омайядов, халиф вздумал было и сам пойти на мировую. Напасть на Абдуллу вооруженной силой значило нарушить право убежища в священном округе, что могло поднять на ноги всех староверующих, и без того возбужденных смертью Хусейна. Как-то в раздражении халиф поклялся, что заставит Ибн Зубейра, закованного в цепи, принести ему присягу. Теперь послал он к своему противнику целое посольство с Ну’маном Ибн Беширом во главе, имея в виду переманить противника на свою сторону обещаниями. Ему предлагалось дружелюбно освободить Язида от клятвы и явиться в Дамаск для принесения присяги с хорошенькой серебряной цепочкой, укрытой под мантией, так что никто ее и не заметит. Абдулла некоторое время водил за нос посольство, а в заключение отклонил требование халифа, не обращая внимания на делаемые ему кроткие предостережения насчет слишком широкой уверенности его в неприкосновенности Мекки. Когда же Язид вслед затем сместил Са’ида и заменил его в Медине энергичным Аль-Валидом-Ибн-Утбой, Ибн Зубейр снова завязал переговоры для виду, чтобы выгадать время. Ему удалось искусно бросить тень на Валида, мешавшего будто бы мирным переговорам, и добиться замены его Османом Ибн Мухаммедом. Этот последний приходился двоюродным братом халифу, но не отличался ни энергией, ни умом: в непродолжительное время он успел вызвать в самой Медине целую бурю, которая на долгое время поглотила все внимание правления в Дамаске, не давая возможности следить за тем, что происходило в Мекке. Именно этому человеку пришла в голову несчастная мысль положить начало примирению династии с мединцами. Выбрал он девятерых из самых уважаемых среди старинных союзников пророка и послал их в Дамаск, дабы они принесли там устную жалобу на претерпеваемые ими чувствительные потери, как они утверждали, при отчуждении земельных участков в управление Му’авии. Добродушному Осману казалось, что удовлетворение их притязаний и разные тому подобные звонкие доводы, которые так охотно применяли Омейяды, поспособствуют улучшению настроения как этой депутации, так и их сограждан. Самому Язиду едва ли когда-либо в жизни приходилось сталкиваться с союзниками, он, вероятно, ничего более про них и не знал, как разве только то, что эти старые ребята – большие чудаки; когда-то, в старину, в сообществе с их так называемым пророком дрались они чуть не со всеми арабами, вот и думают слишком много о себе, а потому достаточно таки строптивы и невыносимы в обхождении. И постарался халиф очаровать, насколько только был в состоянии, эту депутацию глядящих сумрачно и неразговорчивых старцев, присланных к нему наместником (62 = 682), явившихся в каких-то до невозможности затасканных одеждах. Их приглашали на все придворные празднества, все их требования, само собой, удовлетворены были без всяких затруднений, а каждому отдельно вручена была сверх того весьма солидная сумма, приблизительно в 100 тыс. дирхем. Деньги они взяли, иначе не были бы арабами. Но каким нравственным негодованием воспылали эти люди, лицезревшие пророка во всем величии его набожности и простоты и считавшие своей обязанностью по возможности следовать его примеру, когда увидели эту преступную роскошь, в которой утопал сам заместитель Божьего человека, – передать трудно. «Мы вернулись от человека неверующего, – ворчали они грозно по своем возвращении. Он пьет вино, бренчит на цитре, певицы перед ним поигрывают на арфах, кругом – собаки; с воришками верблюдов[23] и развратниками ночи коротает…» И вот раз в начале 63 (682) случилось в мечети пророка, что всеобщее негодование вдруг прорвалось широким потоком. Выскочил на середину Абдулла Ибн Амр, один из девяти, и воскликнул, срывая чалму с головы и бросая ее оземь: «Этим самым лишаю я Язида сана халифа, точно так, как свою голову чалмы!» Собравшиеся набожные громко выразили свое одобрение, поднялся гам: один сбрасывал туфли, другой срывал одежду, и вскоре накидали они целую кучу различных принадлежностей туалета в знак религиозной ревности не в меру расходившихся ансаров и акта отвержения безбожного повелителя[24]. Но взрыв не остановился на одном иносказательном выражении чувств. Вся Медина сразу поднялась как один человек. Изумление наместника и всех в совокупности Омейядов, вместе с рабами, клиентами и приверженцами составлявших по меньшей мере 1000 человек, было столь велико, что они и не подумали оказывать ни малейшего сопротивления и дозволили выпроводить себя со стыдом из города, сопровождаемые всевозможнейшими ругательствами. Одни сыновья Омара, Алия и Хусейна не принимали участия в этом изгнании Омейядов; первый даже покинул город, где отныне должны были произойти внушающие ужас события.