Разоблаченная Изида. С комментариями. Том 2 - Блаватская Елена Петровна - Страница 33

Но мы теперь снова вернемся к периоду раннего христианства.

Как будто не будучи осведомленным, что в экзотерических символах имеется эзотерическое значение и что сами мистерии состояли из двух частей: меньшие в Агре, высшие в Элевсине, – Климент Александрийский со злобным фанатизмом, какой можно было бы ожидать от неоплатонического отступника (что поразительно со стороны этого в общем-то ученого и честного отца), обозвал мистерии непристойными и дьявольскими. Каковы бы ни были ритуалы, совершаемые среди неофитов до того, как они переходили к высшим формам наставления; как бы неправильно ни были поняты испытания Katharsis, или очищения, в течение которых кандидаты подвергались различного рода испытаниям; и как бы сильно духовный или физический аспект ни предрасполагал к клеветническим измышлениям, – только злобные предрассудки могли заставить человека сказать, что под этим внешним выражением не было значительно более глубокого и духовного значения.

Определенно абсурдно судить древних с нашей нынешней точки зрения на пристойность и достоинство. И, вне всякого сомнения, не та церковь – которая теперь обвиняется всеми современными исследователями символов в присвоении в точности тех же самых эмблем в их грубейшем аспекте и которая чувствует себя бессильной опровергнуть эти обвинения – может бросить камень в тех, которые послужили ей образцами. Когда такие люди, как Пифагор, Платон и Ямвлих, прославившиеся своею нравственностью и чистотою, участвовали в мистериях и говорили о них с почтительностью, то не пристало нашим современным критикам судить о них по одному только внешнему виду.

Ямвлих дает объяснения самому худшему [в мистериях]; и его объяснение должно бы внушить полное доверие умам, свободным от предвзятых мнений.

В этих знаменитых ритуалах, несмотря на то, что туда допускались лица обоих полов и всех классов общества, и участие в них даже было обязательным, в действительности лишь немногие достигали высшего и окончательного посвящения. Градации мистерий даны Проклом в четвертой книге его «Теологии Платона»:

И это была самая последняя и самая благоговейная изо всех мистерий.

Имеются писатели, которые часто задумывались над значением этой выраженной претензии на «дружбу и внутреннее общение с Богом». Христианские авторы отвергали притязания «язычников» на такое «общение», утверждая, что только христианские святые способны на это; скептики-материалисты вообще насмехались над этой идеей обоих. После долгих веков религиозного материализма и духовного застоя стало весьма трудно, если не совсем невозможно, обосновать притязания обеих партий. Древних греков, которые когда-то толпились вокруг агоры Афин с ее алтарем «Неизвестному Богу», – больше нет; а их потомки твердо верят, что они нашли этого «Неизвестного» в еврейском Иегове. Божественные экстазы ранних христиан уступили место видениям более современного характера в полном согласии с прогрессом и цивилизацией. «Сын Человеческий», являющийся восхищенному взору древнего христианина грядущим из седьмых небес в облаке славы и окруженным ангелами и крылатыми серафимами, уступил место более прозаичному, но в то же время и более деловитому Иисусу. Последнего теперь показывают совершающим утренние визиты Марии и Марфе в Вифании и садящимся «на диван» с младшей сестрой, любительницей «этики», тогда как Марфа отправляется на кухню готовить. Недавно разгоряченная фантазия кощунственного бруклинского проповедника и шута, достопочтимого д-ра Толмеджа нарисовала ее [Марфу] бегущей назад «со вспотевшим лбом и с кувшином в одной руке и со щипцами в другой… она подбегает к Христу» и бранит его, что он не обращает внимания на то, что сестра предоставила «ей одной обслуживать их»[189].

Со времени рождения торжественной и величественной концепции о непроявленном божестве адептов древности до таких карикатурных описаний Того, Кто умер на Кресте за свою филантропическую преданность человечеству, прошли долгие века, и их тяжелая поступь, кажется, почти полностью изгладила всякое чувство духовной религии в сердцах называющих себя Его последователями. Поэтому неудивительно, что выражение Прокла более не понятно христианам и отвергается, как «причуда», материалистами, которые в своем отрицании менее кощунственны и атеистичны, чем многие из преподобных и членов церквей. Но, хотя греческой эпоптейи больше нет, у нас есть в нашем нынешнем веке народ, гораздо более древний, нежели самые древние эллины, который пользуется «сверхъестественными» способностями до такой же самой степени, как пользовались их предки в дни гораздо более далекие, чем троянские. Именно на этот народ мы обращаем внимание психолога и философа.

Нет надобности углубляться в труды востоковедов, чтобы прийти к убеждению, что в большинстве случаев они даже не подозревают, что в сокровенной философии Индии имеются глубины, которых они не прощупали и не могут прощупать, так как они проходят, не заметив их. В их обращении с индусской метафизикой преобладает тон сознания превосходства, оттенок презрительности, как будто только европейский ум достаточно просвещен, чтобы полировать неотшлифованный алмаз древнесанскритских писателей и отделять, что хорошо и что плохо, ради блага своих потомков. Мы видим, как они спорят по поводу внешних форм выражения, без представления о тех великих жизненных истинах, которые те скрывают от взоров профанов.