Федька
(Повесть) - Левин Дойвбер - Страница 19

Вдруг телефонист, — он лежал слева, на скате холма, — телефонист вдруг поднял голову, прислушался. Ему показалось — земля дрожит. Ему почудилось — топот, храп коней. Привстал, обернулся. Обернулся и — что такое? Катилось что-то с холма, что-то надвигалось, нарастало, стремительно, как буря. Ноги-ноги. Кони-кони. Кони скакали. Конница неслась. Неслась молча. Только топот стоял над полем, тяжелый, грузный топот и прерывистое дыхание коней. Что такое? Кто такие?

Вдруг понял: красные!

— Конница! — задыхаясь, крикнул он в трубку. — Конница! Конница с тыла!

И кинул трубку. И вскочил. И побежал.

— Куда? — крикнул офицер. — Назад!

Телефонист приостановился. В эту минуту что-то на него налетело, что-то мягкое и влажное толкнуло его в плечо. «А-а-а!» Он обхватил руками голову, закружился, упал. И, лежа, увидел над собой потный конский живот и чьи-то ноги в развалившихся сапогах со шпорами. И услышал голос, незнакомый, страшный голос:

— Передки на батарею!

Взяли батарею. Не задерживаясь, поскакали дальше. Перешли вброд чахлую какую-то речку. Выбрались на берег. Обогнули холм. Вышли на дорогу.

— Кажись, проскочили, — сказал Мишка. — До Кленцов версты три, не больше.

Вдруг — стой!

— Стой! — крикнул Потапов. — Взвод, стой!

— Что там? — сказал Федька.

— Белые! — Мишка стоял на тачанке, вытянув шею, всматриваясь вдаль: — И много их! Вишь, пыли-то!

— Где?

— Вона!

Верно: впереди, за холмами, шло густое черное облако пыли. Белые.

Потапов покачал головой:

— Пожалуй что не меньше эскадрона!

— Пожалуй что! — Комиссар опустил бинокль. — Никита!

— Я, товарищ комиссар!

— До штаба! — Комиссар протянул Никите карту, взятую у пленного офицера. — Направление — на Кленцы! Доложить — задание выполнено! — Подъехал вплотную, конь-о-конь: — Скажешь, плохо дело! Сомнут! Ясно?

— Ясно, товарищ комиссар!

Никита сунул пакет за пазуху. Туго затянул пояс. С маху толкнул коня вскачь.

— Доставить во что бы го ни стало! — вслед ему крикнул комиссар. Приподнялся на стременах: — Взвод, в цепь! — На минуту задержался у тачанки: — Мишка!

— Я!

— Приготовить пулемет! И держаться! До последнего!

— Есть! — сказал Мишка. — Есть до последнего!

«Есть! — сказал Мишка. — Есть до последнего!» И заторопился. И поторопился. Ему бы подождать, подпустить бы белых шагов на четыреста, на триста, и ударить неожиданно и в лоб, а он, чудак, со страху или сдуру, строчить начал тогда, когда белые еще были черт те где — версты за три, они только еще показались на гребне далекого холма.

— Что ты? — сказал Федька. — Погоди!

— Погоди! — крикнул комиссар. — Погоди ты!

Какое там! Мишка уже ничего не видел, не слышал — закусил удила, понес, что бешеная кобыла под гору. Он сидел, напряженный, потный, глаза выпучены и чуб на глаза, и усердно, торопливо выпускал ленту за лентой — та-та-та-та, и все зря, впустую, в небо, в дым.

— Погоди! — надрывался Федька, теребя Мишку за рукав. — Погоди, говорю!

Мишка только покосился. Крикнул хрипло и зло: «Иди ты!» И — та-та-та-та — лента за лентой.

И вдруг тишина. Вдруг тихо стало. Пулемет замолчал.

— Заело? — сказал Федька.

— Заело! Ленту перекосило!

Мишка всем телом навалился на пулемет. Рванул ленту — не поддается. Сильней рванул — не поддается. Побелел. Откинулся.

— Капут! Порубят!

— Продерни ленту! — сказал Федька.

— Порубят! — лающим каким-то голосом крикнул Мишка. — Капут!

Взмахнул руками, скатился на траву я ползком-полз ком полез куда-то под тачанку.

— Куда? — Федька вскочил. Выхватил из кобуры Васин наган. — На место!

Мишка пугливо, одним глазом, выглянул из-под тачанки. Понял: ох, не шутит! Бахнет! Что-то крикнул, всхлипнул и неловко, задом наперед, вкатился в тачанку.

— То-то! — Федька сунул наган в кобуру. Сел за пулемет. — Держи ленту!

Белые надвигались. Они уже были совсем близко. Уже слышен был гулкий топот. Уже неслось по степи, эхом отдаваясь в балках, дикое, бешеное «ур-ра!» Они шли все быстрей, все смелей. Из цепи стреляли не густо и не часто — патронов было мало, зря не палили, а пулемет молчал.

— Чего вы там? — крикнул комиссар. — Огонь!

— Сейчас! — Федька дергал ленту вперед — назад. Не идет! Никак! Ни в какую! Разрезать ее, что ли?

— Капут! — прохныкал Мишка. — Порубят!

— Не скули!

— Огонь, говорят! — крикнул комиссар.

«Нет, — подумал Федька. — Резать — это последнее дело. Попробуем так, добром. Авось, так выйдет».

Вынул из ленты несколько патронов, штук пять. Осторожно, мягко, без нажима, потянул ее вперед. И точно: лента подалась, пошла. Лента стала на место.

— Есть! — сказал Федька.

Присел. Сощурился. Открыл огонь. И краем глаза увидел: вот заплясал, закружился, грохнулся конь. А за ним еще один. И еще один.

— Так, Федор! — крикнул комиссар. — Давай!

Пулемет пел. Много раз Федька слышал пулемет, но никогда не знал, что пулемет поет. А тут вот услышал — поет. Ровно, звонко и очень весело. «Та-та-та-та!» — пел пулемет. А Федька слышал: «Так-так-так! Так, брат!»

— Так, брат! — крикнул комиссар. — Давай, давай!

Белые приостановились. Передние попридержали коней, повернули. Но задние, не убавляя хода, вырвались вперед, сверкая клинками, горяча коней. И тоже шарахались. И тоже падали. И тоже: взметнется, вскинется конь на дыбы и рухнет пластом. И опять шли, лавой, вырастали как из-под земли. И опять валились. И опять падали.

— Мишка, ленту!

Федька стрелял деловито, спокойно, медленно поворачивая ствол пулемета. Эти куда? Эти-то куда? Куда, дьявол? Осади!

— Так! — крикнул комиссар. — Давай, Федор! Давай!

Федька не слышал, что там кричит комиссар. Но что пулемет говорит — слышал. А пулемет одобрял. «Так, брат! — говорил он. — Так, так!»

— Стой! — Мишка вдруг схватил Федьку за руку, оторвал от пулемета. — Стой!

— Чего? Пусти!

— Стой!

Мимо тачанки вихрем пролетел Никита. Черная его бурка развевалась и хлопала, как флаг на ветру. За ним, подняв над головой сверкающий клинок, несся командир эскадрона, Давыдов. За ним — бойцы, бойцы, бойцы, свои, буденновские! Сколько их!

— Стой! — крикнул Мишка. — Наши!

Гришку Федька увидел неожиданно. Не гадал он его тут видеть, да и бой-то уже шел к концу. Белые, рассыпавшись по полю, во всю мочь уходили от погони, а за ними, догоняя, загоняя, рубя сплеча и наотмашь, неслись бойцы второго эскадрона. Бой отдалялся. Бой кончался. Бой замирал.

— Шабаш! — Мишка достал кисет. Скрутил цыгарку. Закурил. — Отвоевались!

И вдруг присел: над самой его головой прожужжала пуля: в-ж-ж! Федька удивленно оглянулся: это откуда? Кто стреляет? Оглянулся — и глазам не поверил: Гришка! Мимо тачанки, стреляя, отстреливаясь, проскакал Гришка Скобло. Так вот где, вот он где сказался!

— Гони! — Федька схватил Мишку за плечо: — Гони ты!

Мишка не понял.

— Чего?

— Гони, говорю!

Бой остался позади. И речка и холм остались позади. Впереди лежала широкая равнина, голая, знойная степная даль.

И по степи, не разбирая, не видя дороги, прямо по целине, несся Гришка. Он припал к шее коня, врезался шпорами в бока, кричал что-то диким голосом, что-то вроде: «Гей-геть-гарр!» Он знал: уйти! Уйти надо!

Но Федька не отставал. Цепко зажав в руке наган, тряс Мишку за плечо: «Гони!» Кони хрипели, кони летели, кони стлались по земле, а Федька все: «Гони! Гони ты!»

— Или за ним угонишься? — перекрывая топот, грохот, крикнул Мишка. — Только коней загонишь!

«Верно, — подумал Федька, — коней загонишь!»

Наклонился к Мишке.

— Заворачивай!

— А?

— Заворачивай, ну! Стой!

Сунул наган за пояс. Кинулся к пулемету. Дал очередь. Приподнялся, посмотрел: мимо!