Ранняя философия Эдмунда Гуссерля (Галле, 1887–1901) - Мотрошилова Неля Васильевна - Страница 18

Гуссерль, казалось бы, должен был, живя и работая в Галле, испытывать подъем – и не столько потому, что сознательно приспосабливался к динамическому ритму окружающей социальной жизни, сколько в силу погруженности в науку, в творческий поиск, относящиеся к коренным чертам научного познания. Но из-за стечения разных обстоятельств он испытывал не только творческий подъем, но и вынужден был преодолевать немалые трудности на своем пути, что порой повергало молодого ученого и мыслителя в духовные состояния, граничившие с депрессией.

Сам Гуссерль (по свидетельству Д. Кэрнса, одного из биографов основателя феноменологии) так говорил о своей молодости, и именно о годах, проведенных в Галле: «И мне в юности было трудно; я страдал от долгих приступов депрессии, вплоть до полной утраты всякого доверия к самому себе; я пытался также советоваться с невропатологом. По большей части дело было в моих философских затруднениях, относительно которых я лишь много позднее узнал, что это были затруднения тогдашней философии, неясность и лишь кажущуюся научность которой я поначалу должен был относить к самому себе. Меня поддерживало доверие служивших образцом и достойных уважения людей, старших коллег (я тогда уже был приват-доцентом)… В философской работе я решил не выдвигать каких бы то ни было великих целей и считать себя счастливым уже тогда, когда я мог там или здесь создать для себя хотя бы маленькую полоску твердой почвы в болотах бессодержательной неясности. И так я жил, двигаясь от одного отчаяния к другому, от одного нового подъема к другому. И наконец за эти трудные 14 лет моего приват-доцентства в Галле все же забрезжило начало – “Логические исследования”, которые дали мне остановку и надежду. Этой работой я сам себя вылечил”.[58] Приведенная целостная гуссерлевская самооценка времени в Галле (Hallenser Jahre) дана, впрочем, много позже этого времени, в 1930 году. Совсем не верить Гуссерлю, его воспоминаниям нет оснований. Но и то надо принять в расчет, что в конце жизни любого человека у него нередко образуется некоторая аберрация по отношению к собственным молодым годам. Они то излишне романтизируются («как молоды мы были, как искренне любили, как верили в себя», поется в одной популярной российской песне), либо сугубо драматизируются.

Что Гуссерль в Галле порой страдал от тяжелых состояний, граничащих с депрессией, скорее всего подтверждается фактами. Действительно, у него долго не было уверенности в том, что избрав, в конце концов, философский путь, он вышел именно на свою дорогу. Некоторое время она, в самом деле, казалась ему чужой, пугающей – чем-то вроде болота, в котором тебе грозит гибель, если не найдешь устойчивой, твердой полоски земли. Справедливо и то наблюдение, что начинающему философу (не только философу, конечно) непросто разобраться, какие его затруднения (Versagen) проистекают из собственных трудностей роста, а какие связаны с тупиками современной ему науки и философии. Однако есть ещё одно принципиально важное обстоятельство, лучше объясняющее внутреннее состояние молодого ученого, чем его собственные воспоминания. Если бы он, как сам то определяет, не задавался «великими целями», а избирал совсем скромные задачи и удовлетворялся рутинной работой в избранной философской области (какой удовлетворяются многие люди), то его, скорее всего, не преследовали бы такие мучения, терзания духа. Ибо все дело состояло, по моему мнению, именно в том, что он – видимо, не вполне признаваясь в этом самому себе – уже в Галле ставил перед собой как раз «великие задачи». И Гуссерль стал хоть немного излечиваться после того, как создание «Логических исследований» придало ему искомую уверенность: в философии сделано нечто значительное.

Личностные качества Гуссерля, о которых идет речь, объясняют многие моменты, стороны его жизни в Галле: постоянный упорный труд, поиски нового, и столь же постоянное беспокойство, даже приступы неуверенности и отчаяния, а потом новые подъемы духа. Однако у тех, кто знает рисунок всей жизни и поведения Гуссерля, есть основания скорректировать его самооценки и сделанные постфактум описания жизни в Галле.

Во-первых, эти оценки раннего труда, сделанные в разное время, могут не просто различаться, но противоречить друг другу. (И это будет подробнее раскрыто в нашей книге.)

Во-вторых, Гуссерля на протяжении всей жизни и мучил, и вдохновлял дух высочайшей требовательности к себе и непрестанного поиска нового, почему закончив ту или иную значительную работу, подводя черту под тем или иным периодом жизни, он был склонен если не совсем перечеркивать, то серьезно обесценивать недавно сделанное. Лишь через много лет приходили более спокойные и более взвешенные оценки. Так было, в сущности, всегда. После выхода в свет «Философии арифметики» Гуссерль снова переживает депрессию, которая, по его рассказам, длилась три или четыре года (Husserl–Chronik, I, S. 29). Затем следует инкубационный период, и в результате – вроде бы «целительные», по его собственной оценке, «Логические исследования». Однако очень быстро начинается если не отход от идей и позиций, выраженных в этом – на деле – выдающемся произведений XX века, то во всяком случае новый поиск, новый «инкубационный период»… Закончен он был выходом в свет I тома «Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии» (1913 год), которые повергли в недоумение его уже многочисленных тогда учеников и последователей неожиданностью обновленной концепции. А на пути к этому – тоже выдающемуся – произведению снова периоды упадка духа… Впоследствии, в 20-х–30-х годах, новые сомнения, но и отчаянные усилия и поиски, заканчивающиеся – опять-таки выдающейся – работой «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология».

В-третьих, обычная повседневная жизнь ещё и потому не совпадает с последующими о ней воспоминаниями, что она богаче, многограннее, многокрасочнее любых воспоминаний. Ведь Гуссерль приехал в Галле относительно молодым человеком. Он привез в город жену Мальвину, урожденную Штайншнайдер, и она стала ему прекрасной женой, преданным другом, матерью его детей, которые, как уже говорилось, один за другим рождались в Галле. А значит, не только труд, но и молодость, любовь, семья, дети должны были тоже наполнять жизнь Гуссерля, который, по отзывам знавших его людей, высоко ставил семейные ценности.

Наконец, в-четвертых, в Галле сложился круг друзей, чьи имена нередко – на первом месте стоит имя старшего коллеги и друга Георга Кантора – вписаны в историю немецкой науки и культуры, что называется, золотыми буквами.

Значит, есть все основания в чем-то довериться Гуссерлю, впоследствии набросавшему драматическую картину жизни в Галле, но и взять это описание, что называется, cum grano salis. Убеждена, что в этой жизни Гуссерля и его молодой семьи было место всему: и радостям, удовольствиям молодости, любви, семейной жизни, и содержательной, яркой дружбе и общению с выдающимися людьми, и порывам творчества, тоже приносящим счастье и удовлетворение. Но было, разумеется, место и тому, о чем искренне и исповедально писал сам Гуссерль – отчаянию, неуверенности в себе, сомнениям, неудовлетворенности сделанным. На умонастроения очень серьёзно влияло и необеспеченное материальное положение растущей семьи. Ведь несмотря на несомненные для коллег заслуги приват-доцента Гуссерля и их ходатайства перед министерством о профессорстве для него, он все тринадцать лет так и оставался в своей скромной и в принципе неоплачиваемой должности, лишь изредка получая государственную помощь несопоставимую с профессорским окладом. Чтобы жить, по-мужски содержать семью и творчески, плодотворно работать, ученому требовалось немалое мужество. Вот почему так важно свидетельство Мальвины Гуссерль о том, что все годы в Галле Гуссерль, проходя мимо одного из зданий Frankeschen Stiftung (Waisenhaus), не упускал возможность снова и снова прочитывать выбитое на его фронтоне библейское изречение «Кто привержен Богу, обретает новую силу», – эти слова он сделал «своим жизненным девизом».[59]