Норвежская народная душа в свете германского духа (Антропософский очерк) - Рёснес Ольга - Страница 7

Наиболее распространенным способом контроля за мнениями являются сегодня в Норвегии всякого рода семинары, курсы, а также дискуссии. Эти регулярные чистки мозгов не устраиваются разве что в психушке, где и так все согласны с мнением главврача. Зато почти каждый день норвежское телевидение сервирует тот или иной «круглый стол», за которым спорят, перебивая друг друга, хорошо оплачиваемые «оппоненты», а люди сидят у своих телевизоров и шлют смс-реплики в студию. В этой игре успешно отрабатываются навыки самоцензуры, поскольку всякое отклонение от задающей тон «точки зрения» немедленно фиксируется группой надзора. Мнение, у кого оно еще есть, попросту тонет в заранее оплаченном «позитиве» сидящих за круглым столом. Смысл всех без исключения официальных дискуссий можно выразить краткой формулой: никаких мнений. В демократической практике «мнение» давно уже отменено, есть только «сообщения», ставящие личность «в известность». Официальная дискуссия, этот знаковый код демократии, как раз и «доказывает» правоту единственной, официальной точки зрения, которая таким образом и побеждает. Дискутировать на базе одной-единственной точки зрения – не сродни ли это сумасшествию? Нет, это вполне нормальная демократическая практика. У демократии есть, конечно, свое светлое будущее: на открытом весеннему солнцу кладбишенском газоне. Само же солнце светит изнутри индивида, которому вовсе не обязательно с кем-то свое мнение «делить».

Задолго до того, как Норвегия стала страной «передовой демократии» и вожделенным местом «убежища» для тысяч мусульман, в норвежской духовной жизни произошло значительное событие, поставившее норвежца перед дилеммой: превзойти себя в духе или эгоистично упиваться собой. Именно так ставится Ибсеном вопрос в «Пер Гюнте», драме-мистерии, опубликованной в 1867 году. И хотя многие и по сей день видят в «Пер Гюнте» исключительно «патриотический» мотив, вздымающий до этого незаметный национальный норвежский характер на общеевропейскую высоту, дело обстоит иначе: с появлением «Пер Гюнта» в норвежской Народной душе сверкнула искра новых мистерий. Это совершенно новое настроение выношено индивидуальностью Ибсена на протяжение трех его, следующих одна за другой, земных жизней, на что обстоятельно указывает Р.Штейнер. Первоначальный импульс этого особого настроя исходит из духовных устремлений личности посвященного, жившего в третьем столетии христианской эры на юге Европы, из напряженной попытки понять будущие судьбы христианства. В лице одного из последних римских императоров, Юлиана Отступника, трагическая судьба христианства проступила особенно отчетливо: развитие пошло в сторону внешне-церковной формализации, минуя свою изначальную внутреннюю спиритуальность. Этот импульс надлома душевно-духовного человеческого существа, затемняющий дальнейший путь человека к Христу как могучей космической силе, и стал для прежнего христианского посвященного, воплотившегося в XIX веке как Ибсен, основным вопросом жизни: в «Пер Гюнте» речь идет по сути о симптоме Юлиана, на этот раз бессильного соединить воедино древнее, наследственное ясновидение, мистериальную мудрость, с чувственно-внешним познанием мира. Р.Штейнер указывает на то, что в индивидуальности Ибсена живет совершенно осознанная убежденность: «придет время, когда христианство останется только традицией и никто не будет знать, что в Иисусе из Назарета жил возвышенный Солнечный Дух» (Р.Штейнер. Эзотерические рассмотрения кармических связей). Феномен Пер Гюнта состоит именно в том, что еще не умершее, наследственное ясновидение тщится узреть что-то за гранью «внешнего», находя лишь отражение своей ограниченности. И эта духовная куцесть и есть надвигающееся на европейца мрачное будущее: будушее мультикультурной Европы.

При всей известности «Пер Гюнта» в мире, сегодня нет оснований говорить о понимании самого существа поэтических образов драмы. Спектакли ставят в Нью-Йорке, Дели и Москве, примешивая к внешним сценическим аксессуарам еще и «местный колорит», не говоря уже о тех гротескных «модернизациях», с которыми в последние годы выносят «Пер Гюнта» на сцену в Осло: вот Пер катит свою мать Осе на тележке из супермаркета, а вот сам он, прикованный к инвалидной коляске и насилуемый проститутками из ночного клуба (в сибирском варианте изнасилование происходит на красного цвета рояле)… Сознательное извращение смысла великой ибсеновской драмы совершенно очевидно: здесь налицо страх перед одной только возможностью оказаться наедине с истиной. Ни один театральный критик, конечно, не решится сказать, что тут нет и в помине ничего ибсеновского, зато охотно станет говорить о «новаторстве», заимствованном из дешевых шоу и комиксов. Это и есть типичное сегодня, упоение поверхностным, однодневным спектаклем абсурда.

Истинный, мистериальный «Пер Гюнт» пока еще не поставлен ни на одной сцене мира.

Ни одна из внешне описательных биографий Ибсена не затрагивает те глубинные душевные импульсы, благодаря которым писатель смог увидеть драму современного норвежца. Пока другие пророки современности, среди которых был и Б.Бьёрнсон, грезили о «великой и могучей» Норвегии, связывая это могущество в лучшем случае с мощью норвежской природы, а в остальных же случаях попросту давая себя опьянить поверхностному, чисто материалистическому патриотизму, Ибсен вслушивался в то тайное звучание норвежской души, что жило как бы «для себя» и «на будущее», нисколько не давая себя касаться ни пресловутому внешнему «национальному подъему», ни сиюминутному патриотическому ликованию. Как индивидуальность, прошедшая в одной из своих прежних жизней христианское посвящение, Ибсен смог ощутить в себе подлинные силы Одина, пребывающие в томлении небытия и предназначенные для воскресения. Это и есть тот первоначальный, природный импульс Пер Гюнта, с которым он врывается в свою полную испытаний жизнь:

В своем повседневном сознании норвежец Ибсена еще не порывает, как это произошло уже со среднеевропейцем, живую связь с природой, с ее духовной подосновой, столь красноречиво являющей себя во все времена года. Срывающиеся с неба норвежские водопады, грохот, гул и стон каменистой почвы, множество сияющих, в брызгах и пене потока, радуг, вечное, неумолкаемое пение уносимых течением камней… И даже сегодня, когда на почтительном расстоянии от отвесных скал останавливается рейсовый, из Осло в Берген, автобус, отголосок мощных вибраций ощущается под ногами на асфальте, и люди смотрят, запрокинув головы, вверх, словно там, на недоступной высоте, хранится тайна этой горной страны. И когда вдруг, как в неудачном эпизоде любительского фильма, на горном склоне замирает, словно застигнутый врасплох вор, закутанная в черное мусульманская фигура, сознание пробивает искра внезапной догадки: кто-то ведь предал эту страну.

От Пера Гюнта до сегодняшнего политизированного «мультикульти» расстояние весьма велико, и в отличие от ибсеновского персонажа, персонаж современного театра абсурда не задается вопросом о смысле происходящего. Спрашивается, почему? А потому что сам этот орган вопрошания, душа, подвергся в течение двадцатого столетия неслыханной доселе деградации. Душевность имеет сегодня только исход вовне, в физический мир вещей и связанных с ними чувственных переживаний, обрабатываемых рассудком. Для Пера Гюнта еще существует различие между ясновидческим и рассудочным мировосприятием, и по самой своей норвежской натуре он явно склонен к первому: он и шага не сделает без того, чтобы при этом не «рассказать» себе «сказку». Как личность, Пер Гюнт вырастает именно в лоне того сказочного мира, к которому с рождения приобщает его мать Осе: вместе они предпринимают «странствия», ориентирами которых оказываются древние природные духи. Примечательно, что внешним побуждением Осе к сказительству оказывается ее отвращение к невыносимости повседневных обстоятельств: к бессмысленному расхищению накопленного дедами богатства. Высокодуховная культура викингов стерта в прах суетно-мелочными устремлениями современности, расхищена и продана. Но то, что все еще связывает норвежца с его Народной душой, укоренено в мире саг и древних преданий, и Осе живет именно в том, одухотворенном мире, увлекая за собой сына Пера, который не только наследует от нее этот дар душевного видения, но также и злоупотребляет им. Так, повзрослев, он без труда обманывает мать, пересказывая ей от нее же услышанные предания и выдавая их за свои приключения. И только он сам и его мать знают, что никакая это не ложь: события на внешнем, физическом плане есть только отзвук стоящего позади них духовного мира. Поэтому, защищая сына от нападок «нормальных» соседей, Осе уверенно бросает им в лицо: не им, но Перу удалось прокатиться на мистическом олене и прыгнуть в зеркальное озеро. У Осе нет никаких сомнений по поводу того, какой опыт более ценный: повседневно-рассудочный или мистически-ясновидческий, вопрос для нее только в том, устоит ли Пер перед соблазнами рассудка. Так материнское, ясновидческое прошлое всматривается в расчетливо-рассудочное сыновье настоящее: убережет ли сын последнее, накопленное поколениями норвежцев добро?