Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич - Страница 56

Охота, промысел — рукомесло самых отважных. Дни и ночи в тайге. Куда ни ступи — опасность. Чуть зазевался — зверь тут как тут. Росомаха и рысь поджидают тебя сверху, с деревьев. И «ох» не успеешь вымолвить, как останешься без глаз, с голым черепом, с перекушенным горлом. А с земли, из-под каждой коряги может всплыть в одно мгновение медведь с тяжелыми лапами, поднятыми на уровень твоей головы.

А лес? Он друг твой и враг твой. Если не умеешь запоминать примет, если не знаешь, по каким законам текут таежные речки, если не научился читать звездное небо, как книгу, в которой содержится самый точный совет, — лес закружит тебя в своем необозримом однообразии, и падешь ты наземь голодный и холодный, его пленником и его жертвой. Был человек, а теперь лишь белеют похожие на сучья кости твои… Жутковато, а от правды не уйдешь. В тайге и слеза горю не поможет…

— Маловато, Мелеха, добыл! — гудит толпа, рассматривая хилую связку беличьих шкурок.

— То-то что маловато, по хвосту на день. Знамо, маловато. — Дряблые Мелехины губы сокрушенно дрожат, красноватые от застарелой трахомы глаза смотрят сконфуженно и виновато. В толпе нет мастеров охоты, но толпа знает, на что способен настоящий охотник, и не хочет прощать по великодушию неудачу.

— Вы небось, Мелеха, больше спали с Николкой? — слышится насмешливый голос.

— Какой там спали! Чуть свет, а мы уже на ногах. Оно, слышь, ветрено поначалу в тайге было. Зверь такую погоду страсть как не любит. В нору, слышь, лезет, ложится в сон, — опасливо поглядывая на окруживших его односельчан, бормочет Мелеха.

— Да пусти ты его, Иннокентий. Фекла небось тринадцатого ему испекла: на это он мастак, тут у него не ветрено, — не унимаются острословы.

Толпа расступилась. Мелеха пропустил Николку, сгорбился, неловко переваливаясь с ноги на ногу, зашагал вслед за сыном, подергивая свой кургузый зипунишко. Катино сердце сжималось от жалости. «Боже мой, какая жестокость! Нет, нет, от этих людей снисхождения не жди», — думала она.

А толпа уже вычеркнула из своей памяти Мелеху, словно и не было встречи с ним. Толпа увлеченно ждала новых охотников, которые приближались от поскотины к мосту.

Ковылял на деревянной ноге Савелий Шубников с женой. До войны Савелий был на добром счету в Лукьяновке. Да только ранение подрезало ему крылья. Не шибко наскачешь по таежным трущобам и зыбким болотам на «казенной» ноге, которая то застревает в сучьях, то втыкается в рыхлую землю на целую четверть. Ременное крепление не выдерживает, сползает, приходится протез вытаскивать руками. Охотника ноги кормят. А тут не ходьба, а мука!

Савелий обучил некоторым охотничьим премудростям жену Настасью. Худая, костистая, не по годам гибкая, она легка на ходу. Ловушки Савелий расставляет сам, а досмотр за ними ведет жена. Бегает Настасья по своему маршруту каждое утро, осматривает капканы и слопцы, подправляет их заново, настораживает, волей-неволей познает тайны промысловика.

Толпа осматривает два заплечных мешка Шубниковых. Один с пушниной, другой с битой птицей для дома. Острословы удовлетворены, похваливают Шубниковых, желают Савелию и Настасье удач в зимнем сезоне охоты. Через две-три недели охотники потянутся в тайгу снова.

— Степан Лукьянов с артелью идет! — перекрывая гул толпы, слышится чей-то голос.

Интерес к Шубниковым гаснет, как искорка под дождем. Савелий пытается попрощаться с толпой, но на него уже не обращают внимания. Медленно, шаг за шагом, Шубниковы удаляются от толпы. Настасья — впереди, Савелий — в пяти шагах от нее.

По оживленному говору, по напряженному ожиданию Катя догадывается, что толпа ждет от Степана Лукьянова чего-то необычайного, исключительного. Вероятно, так происходит не первый год. Люди привыкли к этому. Катя слышит воспоминания о прошлом. Случалось, что Степан поражал своих односельчан, да так, что западало это в их память надолго. Пять медвежьих шкур приволок он однажды, а в другой раз — трех рысей.

— Ну-ну, поглядим-посмотрим, как нонче блеснет Степаха! — переговариваются в толпе.

— Кать, папка мой идет. Вон тот, в папахе, — шепчет в ухо Маша.

Она переговорила с Тимофеем и теперь будет ждать вечера. Можно не расспрашивать Машу: голое выдает ее. Она довольнехонька, рада. Катя чуть улыбается, в голове мелькает: «Не зря хоть тащилась со мной в деревню. Повидались!»

— А кто с ним? Кто они? — спрашивает Катя.

Она уже давно заметила, что Степан Лукьянов идет не один. Примыкает к нему, тянется за ним живая цепочка. По очертаниям, по манере ходьбы Катя угадывает, что идущие за Степаном не взрослые мужики, а малолетки.

— Набрал нынче папка артель из ребятишек. Что делать? За одних матери просили, других сам поназвал. Раньше он парней и мужиков в тайгу водил, многих обучил промысловому делу, — объясняет Маша.

Катя неотрывными глазами смотрит на Степана Лукьянова. Он шагает по обочине дороги. Мохнатую папаху сдвинул на затылок, переговаривается со своими малолетними связчиками, сдержанно посмеивается. Степан одет по-таежному: бродни на ногах, просторные штаны заправлены в длинные голенища. Суконная на подкладе тужурка опоясана патронташем.

Когда он подходит к толпе вплотную, Катя рассматривает его лицо. Степан красив зрелой мужской красотой. Голова его посажена гордо, чуть вскинута над грудью. Серые глаза пристальны и веселы. Прямой нос, плотно сомкнутые губы, открытый лоб придают лицу волевое выражение. Борода у Степана короткая, русая, волос в мелких витках. Усталость легла в морщинках под глазами. Кожа лица свежа, розовата, слегка покрыта испариной.

— Здорово бывали, земляки! — негромко, но отчетливо произносит Степан.

Заводилы-острословы тут как тут. Бойко, наперебой друг другу отвечают Степану, а сами забирают его в круг.

— Ну как, Степан, твоя удалая артель? Славно потрудилась? Чтой-то пригасли твои орлы, опустили крылья? — слышится из толпы.

И в самом деле, вид у ребят не лучший. Усталость валит их с ног. Отшагали они за вчерашний день и сегодняшнее утро самое малое полста верст. Ноги подламываются, поклажа — кедровые орехи и битая птица — давит, как жернов. Но насчет опущенных крыльев — вранье, зубоскальство. Ребята рады, что длинный путь кончен, что таежное житье позади. Они посматривают на толпу победоносно, их захватывают матери, братья, сестры, приятели. Тормошат, расспрашивают. Не дает в обиду ребятишек и Степан.

— Добрая артель подобралась! Кого ни возьми — каждый охотник, — внушительным тоном говорит он.

Но толпа не очень-то верит словам.

— В мешках-то у вас шкуры или, может, моху набрали? — не унимаются острословы.

— А ну-ка, Спиридон, раскрой поклажу! — распоряжается Степан и помогает парню из своей артели снять с плеч туго набитый мешок.

Степан вытаскивает из мешков охапку пушнины, встряхивает ее перед взорами толпы. Слегка хрустящие шкурки распрямляются, и все видят, как повисают хвосты белок, колонков, горностаев. В толпе удивление, возгласы, одобрительный свист.

Степан прячет пушнину в мешок, выпрямляется, помогает Спиридону, рослому конопатому подростку, водрузить мешок снова за спину.

— А как делить, Степаха, добычу станешь? Сосункам-то дашь чего-нибудь или нет? — слышится из толпы. Степан узнает по голосу, кто это спрашивает. Лавочник Прохор Шутилин. Каждый в селе знает, что жуликоват Прохор до крайности. Обмеривает, обсчитывает. Не раз уже его ловили за руку и даже, случалось, били по морде.

— К тебе, Прохор, за наукой не приду. По твоему счету, два да два — пять, — незлобиво говорит Степан.

Громкий хохот покрывает слова Степана.

— Поднес охотничек под самое дыхало!

— Прохор, спроси у Степана еще про что-нибудь! — подзуживают острословы.

Толпа ликует. Посрамленный Прохор прячет глаза, бормочет ругательства.

Степан обнимает дочь, жмет руку ее городской подружке, заглядывая ей в лицо.

— Как тебе, Катя, наша Лукьяновка по нраву пришлась?