Т. 4. Сибирь. Роман - Марков Георгий Мокеевич - Страница 54

Катя почти подбежала к простенку, завешанному фотографиями в рамках, и словно замерла. Жили только одни глаза — искрящиеся, переполненные выражением жгучего интереса, любопытства, страсти узнать, изведать.

Глаза Кати задержались на самой крупной по размеру фотографии. На ней были изображены две солдатские семьи. Мужья в мундирах, с погонами на плечах, сидели на стульях, опершись локтями на круглый столик, а жены стояли за ними, держа в руках детей. В одной из женщин Катя узнала Татьяну Никаноровну. Вероятно, на руках у нее был ее старший сын, находившийся сейчас на фронте. Солдат, который стоял ближе к ней, и был Степан Лукьянов. Катя вгляделась в его лицо, пытаясь найти хотя бы отдаленное сходство с Машей, но фотография сильно выцвела, и лицо Машиного отца расплылось, стало пятном. Потом Катя внимательно осмотрела и другие фотографии — их было не меньше десятка. Но вот она взглянула на крайнюю фотографию справа, и у нее словно сердце остановилось. Прямо на нее смотрел веселыми, смеющимися глазами Ваня Акимов. Ваня был в длинном дождевике, в болотных сапогах, без фуражки, с взъерошенными волосами. В одной руке он держал топор, а в другой — щуку. Хвост щуки лежал на земле, и если б Акимов мог ее вздернуть выше, вероятно, голова щуки оказалась бы на уровне его глаз. Узнала Катя и того человека, который стоял рядом с Акимовым. Это был профессор Венедикт Петрович Лихачев. Он, как и Ваня, в болотных сапогах, в дождевике, в широкополой парусиновой шляпе. Стянув морщины своего лица к толстому носу и скосив круглые глаза на Акимова, профессор комически изображал испуг.

В первое мгновение Катя глазам своим не поверила. «Уж не кажется ли мне? Наверное, кажется… И все потому, что беспрерывно думаю о Ване, о его судьбе», — пронеслось в голове Кати. Она встала на носки, вытянула шею, и вдруг ей показалось, что Ваня взглянул ей в глаза. «Он! Он! Но как оказалась его фотография здесь? Какими ветрами занесло ее сюда, в это далекое сибирское село, в этот крестьянский дом?» — спрашивала себя Катя.

Ей захотелось сейчас же выбежать в прихожую, откуда по-прежнему доносились голоса Маши и Татьяны Никаноровны, и узнать у них обо всем этом. По тут же она сдержала себя. Ни Маше, ни Татьяне Никаноровне она не могла сказать ни о подлинной дели своего приезда в Томск, ни о своем знакомстве с Акимовым и профессором Лихачевым. Все это могло нанести непоправимый вред конспиративным партийным связям. «Как-нибудь сама разузнаю», — успокоила себя Катя и легла на кровать, решив немножко повременить с выходом в прихожую, справиться с волнением, которое отзывалось зычными ударами в виски.

«Ваня, Ваня… Знал бы ты, в какой дали и при каких невообразимо странных обстоятельствах повстречала я тебя», — мысленно обращаясь к Акимову, думала Катя.

Послышались легкие, осторожные шаги Маши.

— Катюш, ты не заболела? Мы с мамой тебя все ждем-пождем. Чай пора пить. — Маша погладила Катину спину.

— Я сейчас, Маша, встаю. Здоровье хорошее, настроение нормальное. Ноги вот поднывают после такого пути. Ну, ничего, пройдет. — Катя поднялась с постели и встретила озабоченный взгляд Маши. Подружка, по-видимому, обеспокоилась за нее не на шутку.

Через полчаса Татьяна Никаноровна угощала девушек праздничным завтраком. Ее шустрые руки стремительно поставили на стол ватрушки с творогом, сковороду обжаренного картофеля, сотовый мед. Ватрушки Татьяна Никаноровна называла шаньгами, и Кате они показались восхитительными. В Петрограде Катя иногда покупала ватрушки на завтрак, торопясь то на занятия на курсы, то по каким-нибудь поручениям брата. Но те ватрушки, может быть, только формой напоминали эти, сибирские, а в остальном решительно уступали.

— Тетя Таня, как это вы ухитрились так вкусно испечь их? — спросила Катя, с удовольствием втягивая вздрагивающими ноздрями запах шаньги.

— Хитрого, Катюша, ничего в том нет. Тесто завела на кислом молоке. Утром в подбой добавила маслица кусочек. А потом они у меня, выкатанные хорошенько, вытрунились. Посадила их в вольный дух, чуток сметанкой поверху покрыла. Они потому такие зарумяненные. — Татьяна Никаноровна рассказывала охотно, с улыбкой снисхождения к девушке, которая еще не обучена тайнам домашнего хозяйства, но непременно обучится, ибо от женской судьбы не уйдешь и, хочешь не хочешь, жизнь с тебя свое спросит.

Катя никогда не была чревоугодницей, даже наоборот: она ела все с одинаковым аппетитом, и жадность к еде была ей неведома, но единственно, к чему она испытывала повышенное влечение, — к свежему тесту. Она знала, что такое влечение интеллигентные женщины в Петрограде осуждали, так как это вело к полноте. Но пока Кате эта угроза казалось несерьезной. Ее молодой, деятельный организм отлично удерживался в самых идеальных пропорциях.

После завтрака девушки ушли в горницу и принялись готовиться к выходу на улицу. Собственно, Кате готовиться особенно было нечего. Одеждой она располагала только той, которая была на ней. У Маши сберегалось кое-что в ящике матери: кашемировый белый платок с крупными цветами, варежки с голубой каймой, шерстяные чулки, вязанные бело-сине-красной ниткой в стрелку. Маша приоделась, долго крутилась перед зеркалом, и Катя про себя решила, что делает она это неспроста. «Видать, ухажер у нее в Лукьяновке есть», — подумала она, но вслух ничего не сказала, чтоб не смущать подружку.

Маша предложила Кате кругленькую баночку с румянами, и Катя отказываться не стала. Какой девушке в такие годы не хочется быть еще более привлекательной?!

Главная улица Лукьяновки, прямая, как стрела, уже пестрела от народа, когда девушки по заметенному снегом проулку вышли на середину села.

День выдался ясный, солнечный, тихий, хотя на оттепель не было и намека. Катя и Маша щурились, заслоняли глаза ладошками. Снег искрился от лучей солнца, переливаясь синими, зелеными, голубыми огоньками.

Народ тянулся на край села — к мосту. Как у всех трактовых селений, у Лукьяновки — один въезд, один выезд. Сюда, к ровной поляне, окруженной березняком, стекались, подобно ручейкам, неторные проселочные дороги от заимок, хуторов и новосельческих поселков. Сюда же, на поляну, вели и тропы, по которым охотники возвращались с промысла из далеких таежных угодий. Именно здесь, на этой поляне, происходили проводы рекрутов в армию и встречи демобилизованных солдат. Здесь в летнее время молодежь устраивала шумные игрища с хороводами, кострами, состязаниями в удали и ловкости.

Катя шла рядом с Машей, с любопытством присматриваясь к постройкам, да и к людям, которые обгоняли их, стремясь все туда же, на поляну. Катя ничем не отличалась по одежде от девушек Лукьяновки, и никто не обращал на нее особого внимания. Идет Марья Лукьянова с подружкой — ну и иди себе на здоровье, кому какое дело? Лукьяновка не простая деревня, где каждый новый человек — невидаль, а трактовое село с церковью, кабаком, двумя купеческими лавками, постоялыми дворами. За годы войны, конечно, попритихла трактовая суета, но не загасла совсем. И обозы идут, и одиночные подводы скачут, и этапы ссыльнопоселенцев движутся. Посторонний человек в Лукьяновке не редкость.

А вот кто приметил Катю тотчас же, так это лукьяновские парни. Стояли они на бугорке возле моста, шагах в тридцати от дороги, грызли кедровые орехи, тихо-мирно о чем-то разговаривали, поглядывали на прохожих. Еще издали они приметили девушек, а девушки их.

— Смотри, Кать, сколько кавалеров собралось! — с усмешкой сказала Маша. И хоть в ее голосе не было особой почтительности, Катя заметила, что лицо подружки зарделось, она поспешно поправила полушалок на голове. «Видать, и ее избранник там же», — подумала Катя и принялась пристальнее рассматривать парней.

Числом их было изрядно — десятка полтора-два. Вглядываясь в облик парней, Катя разделила их я одни только еще входили в свою пору, едва-едва миновав черту мальчишества, другие уже пожили, повидали белый свет, познали беды и горе. Двое сутулились на костылях, один стоял с пустым рукавом, заткнутым за опояску, а еще трое переминались на деревяшках. Не успевшее потемнеть дерево протезов, вытесанных из обрубков березы, выделялось среди черных и серых пимов. Парии были в полушубках и зипунах, в мохнатых шапках, в собачьих, лосевых, овечьих рукавицах. Трое не сбросили еще шинелей и серых солдатских папах, а может быть, после госпитальных мытарств и побывки дома вновь готовились к отъезду в свои части.