Образы сущего. Доктрина этического максимализма, метафизика живого универсума - Чиворепла Лев - Страница 10

Замечание 3

Есть причина, по которой я не пользуюсь математикой в трактате: Не хочу зашифровывать смыслы. Чаще всего и не могу, так как это чревато сменой области переживаний. Мне порой кажется, что чрезмерный формализм – завуалированная демагогия. Если итог математических спекуляций (в сфере метафизики) нельзя выразить простыми словами, он не нужен, а если можно, – скорее всего и так очевиден. Математика убеждает лишь математика. Ее символы стремятся стать героями собственной интриги, уводящей в дебри холодной логики рассудка. Человеческая интуиция не всегда может доверять математике. Например, такое фундаментальное и, казалось бы, простое математическое определение, как линия, претерпело изменения от Евклида до Жордана и Кантора. И все равно это не спасает нас от парадоксов типа “кривая, проходящая через все точки квадрата” или “линия, имеющая ненулевую площадь”. Математика выступает в роли робота, который делает лишь то, что в него заложишь, и про который, порой, говорят “машина-дура”. Куда важнее – смыслы.

Мы живем в искривленном мире, наши идеи и знание разорваны, не целостны. (Сейчас модно говорить о клиповом сознании.) Если попытаться колпак в форме полусферы распластать на плоскости, придется сделать на нем надрезы вдоль меридианов, начиная от экватора до северного полюса. Получится своеобразный цветок, и чем более узки его лепестки, тем плотнее они прижмутся к плоскости. Современную науку можно представить себе в виде такого цветка, где лепестки – отдельные ее разделы, оторванные друг от друга. Она лишь фрагментарно “прижимается” к абсолютным смыслам. В самой жизни отсутствует логическая связность. Мы делим ее на куски, на разделы, переключение между которыми происходит так, как будто переходим из одного помещения в другое. Эта внутренняя “кривизна” овеществленного мира отразилась в знании и науке. Логическая раздробленность преодолевается только самим фактом нашей жизни, а попытка найти внутреннюю смысловую связь оказывается столь же безуспешной, как и построение единой “непрерывной” науки, науки обо всем.

Кто-то скажет: раздробленность суть следствие незрелости знания, она обязательно будет ликвидирована с развитием и углублением его. Но знание мы выстраиваем прежде всего как практический навык, поэтому раздробленность нам, в общем, не мешает и замечается лишь в теориях, в попытках осмысления устоявшихся истин. Физики становятся философами; брешь между старыми разделами науки затягивается паутиной связей и отвлеченных логических построений, а новые знания и разделы, независимые и дерзкие, устремляются вперед. Отвлеченные, абстрактные конструкции очень долго никому, кроме авторов, не нужны; они по существу уже не имеют прямого отношения к науке, ибо привлекают к себе объекты эзотерического и этического содержания; они выталкиваются за пределы науки. Чем шире мы смотрим на мир, тем в большей мере мы пытаемся обнаружить обобщающие, углубленные смыслы. Практически полезное знание обрастает паутиной практически бесполезного. “Критерий истины” – материальная практика тонет в море мыслительных построений. Тыл науки врос в общечеловеческие слои духовной культуры, а фронт остается фрагментарным.

Технический прогресс можно уподобить наступающей армии, захватывающей территории чужих стран, вынужденной везде оставлять гарнизоны (а мы телесно прикреплены к константам среды обитания), технический прогресс имеет определенные тенденции к насыщению, которые рано или поздно начнут проявляться.

Наука (в частности, естествознание) безразлична к конфессиональным особенностям и мировоззрению. Математика, физика для материалиста, исламиста и буддиста одна и та же. В этом заключена потенция единства рационального взаимопонимания людей, благодаря которому мир обретает технократическую монолитность. С другой стороны, всякое традиционное вероисповедание, эзотерическое духовное движение внутренне гармонично и нравственно безукоризненно. Оно опирается на общечеловеческие ценности добра, и разделительные стены вырастают вокруг первичных концептуальных образов и мифов. Но стены “до неба не достают”. Умудренные опытом переживаний, адепты различных религий находят общий язык.

Авторитет науки не распространяется на нравственную духовную сферу. Ведь современная научная парадигма в чистом виде усиливает лишь один миф, одно мировоззрение – материализм. Последний вынуждает религиозного человека с осторожностью, с оговоркой принимать, а порой, отбрасывать научные доводы. Между тем, религиозные и конфессиональные разногласия пребывают не в этической сфере, а рациональной, в области модели мира, в первичных предпосылках. Здесь бы самый раз опереться на науку, ее достижения и опыт, но это не всегда оказывается возможным: Материализм присваивает инструмент рационального метода, внушая ошибочное представление о неизбежности органической связи науки и материалистического мировоззрения.

Однако нужно констатировать следующее:

• Нет понятия “научное мировоззрение”, есть мировоззрение вообще. Есть научный метод, который применяется к явлениям материального мира, и этим методом пользуются люди разных мировоззрений.

• Но по-разному складывается отношение к науке. Это зависит от оценки фактора умения в сфере производственной практики. В любом случае естественная наука остается инструментом оперирования с материальными объектами. Однако, если в материализме умение пребывает в центре внимания, то в идеализме оно является лишь средством существования, наполненного духовными задачами, поэтому и отношение к науке более спокойное. Идеализм не считает науку единственным источником знаний, но он и не отрицает научные знания, а лишь сомневается в обязательной необходимости этих знаний, ибо настороженно относится к практике, которой они служат.

• Наука в материализме оказывается более “обласканной”. Поскольку он не признает существования нематериального мира, современный научный метод познания для него оказывается единственным, и он называет его материалистическим.

• Если проблемы неразрешимы для науки, они неразрешимы и для материализма. Материализм оспаривает их наличие. Но даже такие, лежащие на поверхности вопросы, как (1) происхождение законов природы, (2) происхождение структурности, дискретности материальных форм – вне досягаемости науки. Вообще всякое фундаментальное свойство мира исключается из проблематики материализма, ибо бессмысленно для науки.

Замечание

Выражение “природа учит” не корректно. Природа – объект привлечения смыслов исследователя, которые в исследователе уже пребывают. В конце концов, смыслы науки относительно просты, и даже видимое продвижение в ней далеко не всегда сопряжено со смысловым восхождением. Ведь восхождение требует этического и рефлекторного обновления и совершается, как преображение нравственного сознания личности. Нередко можно видеть ученого, относящегося к своей профессии, как к наиболее возвышенной сфере приложения духовных сил. Это самоограничение рано или поздно обнаруживается. Хороший исследователь обладает развитым мировоззрением, в котором научная работа играет подчиненную роль.

Термин “парадигма”, применительно к науке означает систему понятий и представлений, дающую внешнее объяснение основ “всего”. Наука в своем предмете и методе оставляет над собой нечто такое, что принципиально вне ее досягаемости, и парадигма отражает этот факт. Парадигма охватывает сферу мыслительных спекуляций, пребывающую между наукой и мировоззрением. Созидание в ней – довольно частое явление, иногда не осознанное, обобщающее профессиональное знание до масштабов мировоззренческой концепции. Это обобщение, с одной стороны, отражает высокую зрелость индивида, с другой, – демонстрирует преувеличенную значимость идей профессионального знания в системе мировых начал. Парадигма, в той или иной мере, сочетает элементы эстетического, этического и рационального содержания, применительно к области, наиболее близко примыкающей к науке.