Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 42

Вначале подаётся он добровольцем в кавалерию Котовского, но потом узнаёт, что у Будённого бои жарче. Его не отпускают, но Павлу воинская дисциплина побоку, из части он перебирается в Первую конную. Здесь, пишет Островский, «Павел потерял ощущение отдельной личности. Он, Корчагин, растаял в массе». Потерять себя, стать не личностью, а винтиком в государственной машине — о, это вынесется потом советской пропагандой на самый верх социалистической сознательности! Совсем недаром советские издательства множили эту книгу, роман прекрасно крепил сталинскую идеологию и полностью соответствовал мировоззрению послушного винтика, беззаветно отдавшего себя во власть подсказанной идеи, — мрачно кивнул Литвинов. — Однако не будем отвлекаться. В бою Павел ранен осколком снаряда в голову, у него повреждён позвоночник. Он почти две недели без сознания, в бреду. Когда выздоравливает, правый глаз у него ослеп. Павел возвращается в Шепетовку. Здесь девушка, которая любит его и которую любит он. Павел пытается вовлечь Тоню в комсомольские дела, приглашает на собрание. Тоня одевается изысканно, а на его вопрос, зачем, отвечает: «Я никогда не подлаживаюсь под общий тон». Она не подлаживается, а он считает невозможным выбиться из общего тона. Павлу с ней, значит, не по пути. Он уже закалённо-стальной. Они расстаются. Потом он полюбит Риту Устинович, но и любовь к Рите отодвинет. Своей матери поведает: «Слово дал себе девчат не голубить, пока во всем свете буржуев не прикончим». Ох уж эти зароки, умереть бы ему девственником, если бы слово сдержал, — усмехнулся Литвинов.

Я молча слушал.

— После установления советской власти на Украине Павел встречает Фёдора Жухрая, уже председателя губернской Чрезвычайки. «Будем с тобой контру здесь душить», говорит его просветитель. И Павел начинает душить контру. «Дни и ночи Павел проводил в Чрезвычайной комиссии, выполняя разные поручения». Жаль, не говорит Островский о характере этих поручений, но сообщает, что «разрушающе действовала на нервы чекистская работа». Что же именно разрушает стальные нервы молодого чекиста? Но тут Островский молчит, как партизан. Однако учащаются Павловы контузионные боли, он часто теряет сознание, и после короткой передышки в родном городе едет в Киев, где тоже попадает в Особый отдел товарища Сегала. Его направляют на железную дорогу, в мастерские, секретарём комсомольского комитета. Он председательствует на митингах, выступает на собраниях, на бюро, ведёт кружок политграмоты, руководит, направляет, просвещает. С учётом, что знаний у него нет, а веру в большевиков он получил от Жухрая, это немного странно. Между тем в крупный губернский город приходит морозная зима, и комсомольцы совершенно неожиданно для себя обнаруживают, что топливом город не обеспечен. Дрова-то есть, двести с лишним тысяч кубометров, но они в лесу. Чтобы город не замёрз, комитет комсомола с героическими усилиями начинает прокладывать к заготовленным дровам узкоколейку, потому что на лошадях такое количество кубометров не вывезти. Комсомольцы тянут узкоколейку — сначала в дождь и грязь, по болотам и чащобам, а потом в снег и мороз долбят мёрзлую землю, в холоде и недоедании. В мороз вырубают в земле топором гнезда для шпал. Почему понадобился такой трудовой героизм? — развёл руками Мишель. — Интересно, а как старая власть снабжала город теплом? Оказывается, из года в год спокойно заготовляли дрова, спокойно вывозили из леса — никто в городе о дровах и не беспокоился: все знали, что дрова в необходимом количестве на всю зиму можно купить в любой момент безо всяких ограничений. Но Советская власть лесозаготовителей как «контру», посчитав их богатеями, расстреляла. А для заготовки дров создала трудовую армию, которая валит лес в течение шести месяцев. Но — как валит? За шесть вёрст от станции. Вот и оказались дровишки у черта на куличках. Советское начальство в причинах провала особо не копается: вредительство, какие же ещё могут быть причины? Хотя и себя корит одной-единственной фразой: «За разработкой надо было смотреть получше». Ну, не досмотрели, так что теперь? «Пять раз сдохни, а ветку построить надо» — так ставят перед комсомолом задачу. И он не подведёт. Найдутся, правда, среди комсомольцев и такие, что скажут: «К чёртовой матери!.. Людей на каторгу ссылают, так хоть за преступление. А нас за что?» И таковых совсем не мало — «половина второй смены разбежалась», несколько десятков человек. Но, разумеется, Корчагин не убежит, он на стройке всем пример, он начальник одной из строительных групп, по утрам своих подчинённых поднимает раньше других и раньше других выводит на стройку. Ну, недоспали, ну, болеют десятки, но что Павлу до этого? Если он себя не жалеет, так с какой стати жалеть других? Заболев брюшным тифом, «пять дней он находил силы подниматься с устланного соломой бетонного пола и идти вместе со всеми на работу». Кончает работать только тогда, когда падает без сознания. Диагноз: «Крупозное воспаление лёгких и брюшной тиф. Температура 41,5». Но выкарабкивается, хотя от такой температуры мозги обычно плавятся. Но не у стальных людей.

Я перебил Литвинова.

— Тут что-то странноватое, Мишель. То, что городские власти в ноябре обнаружили, что скоро будет зима, а дров нет — это по-нашему, по-советски. Хорошо хоть обнаружили. Сколько послали комсомольцев? Триста. Сколько вёрст надо построить? Шесть. Триста комсомольцев разделить на шесть вёрст, — будет один комсомолец на двадцать метров. Это двадцать пять шпал и три звена рельсов. Шпала-кругляк под узкоколейку весит килограмм двадцать пять. И вот эти двадцать пять шпал и шесть рельсов на человека они, делясь на три смены, круглосуточно геройски клали бесконечные недели? Там работы на два дня. Причём шпалы-то лежат рядом, только подноси и клади. Закалка стали? Молотом по яйцам это, а не закалка стали!.. Это апофеоз идиотизма.

— Не спорю, я не шпалоукладчик, — легко согласился Литвинов. — Но на следующую зиму «запрудили реку дровяные сплавы, разбивало их осенним разливом, и гибло топливо, уносилось вниз по реке». Нет, ну ты скажи, что за напасть такая при советской власти? То дрова в лесу не вывезенные, то сами по себе несутся они по реке стремглав. Но Корчагин, однако, не задаётся вопросом о способах ведения хозяйства, а, не раздумывая, вновь идёт на амбразуру: скрывая жестокую простуду, вылавливает из ледяной осенней воды дровишки. Теперь он поймал опухшие ноги и острый ревматизм. «А через несколько дней беспристрастная комиссия признала его нетрудоспособным, и он получил расчёт и право на пенсию». В девятнадцать лет. Сталь на поверку оказалась непрочной и служила недолго, — мрачно обронил Литвинов.

Я не комментировал.

— Но это не конец. Павел от пенсии решительно отказывается, продолжает работать в комсомоле, борется с мещанством, с троцкизмом, за чистоту в цехе и за повышение производительности труда, правда, «старые рабочие прямо говорят: на хозяина работали лучше». Почему — невдомёк Павлу, как было ему невдомёк, почему в былое время город снабжался дровами без необходимости лезть в ледяную воду. Не силен Корчагин в экономике. Не говорит Островский напрямую, что герой его совершенно никчёмен, но, сам того не желая, показывает это. Павел же о своей никчёмности не догадывается — он активен на собраниях, пленумах, он уже секретарь райкома, он весь в речах и принципиальной позиции, он продолжает себя улучшать: бросает курить, пытается искоренить матерщину. Однако жизнь творится не на пленумах — этого герой романа так и не уразумел. А потом на Корчагина одна за другой посыплются смертельные болезни: откажут ноги, руки, ослепнет и второй глаз. Стопроцентная нетрудоспособность. Пойдут санатории, один за другим, и не какие-нибудь: «Клумбы роз, искристый перелив фонтана, обвитые виноградом корпуса в саду». Отчего бы и нет? Он переселится из провинции в Москву: «Павел написал в ЦК письмо с просьбой помочь ему остаться жить в Москве… В ответ на его письмо Моссовет дал ему комнату». Как не дать — аппаратчик, номенклатура! Болезнь его подкосила, а то бы дошёл до степеней известных — по партийной линии в ЦК осуждал бы троцкистов и врагов народа, подписывал бы расстрельные и лагерные списки, а если пошёл бы по линии ЧК, то правил бы на Лубянке. Если в ЧК Феликс Эдмундович железный, то почему бы там не поработать и стальному Павлу Андреевичу? Мечту же свою Корчагин раскрывает в беседе с матерью: «Нет, маманя, долго буржуй не продержится. Одна республика станет для всех людей, а вас, старушек да стариков, которые трудящиеся, — в Италию, страна такая тёплая над морем стоит. Поселим вас во дворцах буржуйских, и будете свои старые косточки на солнышке греть. А мы буржуя кончать в Америку поедем». Тут, прямо скажем, мать окажется помудрее сыночка: «Не дожить мне, сынок, до твоей сказки…»