Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 40

Литвинов зевнул и пошарил в кармане в поисках сигарет.

— Этому есть объективное обоснование. Раньше молодой поэт через подражание включался в течение традиции, а потом постепенно выходил на уровень современности, теперь же авторы сразу начинают работать в пласте современности, игнорируя традицию. Новое поколение поэтов — первое за много десятилетий, авторы без прошлого. И основная тенденция современных авторов — уход в рефлексию. Внешний мир стал слишком рационален, и сложно представить себе лирика, днём ведущего крупный бизнес и перегрызающего горло конкурентам, а вечерами сочиняющего поэмы о добром и вечном. Но проблема сегодняшней поэзии не в жестокости мира. Проблема в том, что во внутреннем мире и рефлексиях поэтов очень мало интересного и глубокого. Но это уже — другой разговор…

Глава 11. Любимые книги хунвейбинов

Да, советскую литературу Литвинов не жаловал, считая, что служение ложным целям порождает книги кривых смыслов. Но слов из песни не выкинешь, как не выкинешь иные персоналии из университетской программы.

Помню, как Мишель готовился к семинару. Фадеева он перечитывать не хотел, ещё меньше жаждал снова читать Островского, обе книги, «Разгром» и «Как закалялась сталь», три дня сиротливо лежали на тумбочке возле его дивана. Между тем приближался семинар, и я, осиливший оба романа, позволил себе заметить, дальше тянуть нельзя.

Литвинов и сам это понимал, и субботнюю ночь убил на чтение.

Утром он выглядел совсем больным и бросил мне вместо приветствия странную фразу об иррациональности истины, и я понял, что это связано с прочитанным. Сам я никакой истины в романах не обнаружил и просто поинтересовался у бледного Мишеля, чем ему не угодили классики советской литературы?

— Эти романы огромными тиражами выходили при Мао в Китае, а Левинсон и Корчагин были образцом для хунвейбинов, — зло наябедничал он мне.

Я это знал и спокойно ждал, пока Мишель выскажется, пока же занялся завтраком.

— Итак, «Разгром», — лениво начал Литвинов, откусывая бутерброд с колбасой. — Роман не увлекает с первых страниц, и если чем и отличается, то размытой неопределённостью полустёртых лиц. «Он все делал необдуманно: жизнь казалась ему простой, немудрящей, как кругленький муромский огурец с сучанских баштанов. Может быть, потому, забрав с собой жену, ушёл он в восемнадцатом году защищать Советы». «Необдуманность» — это слово может быть мотиватором всего романа.

Я поставил Мишелю кофе и сел рядом.

— Мне тоже показалось, что большинство героев Фадеева думать не умеют вовсе: никто, кроме Левинсона, не может сформулировать свои мысли, — согласился я. — Многие по восприятию напоминают животных. Вот часто цитируемое место: «Окружающие люди нисколько не походили на созданных его пылким воображением. Эти были грязнее, вшивей, жёстче и непосредственней. Они крали друг у друга патроны, ругались раздражённым матом из-за каждого пустяка и дрались в кровь из-за куска сала. Они издевались над Мечиком по всякому поводу — над его городским пиджаком, над правильной речью, над тем, что он не умеет чистить винтовку, даже над тем, что он съедает меньше фунта хлеба за обедом. Но зато это были не книжные, а настоящие, живые люди».

Литвинов кивнул.

— С тем, что это люди не книжные, я согласен, а вот в живости или в жизненности их усомнюсь: были бы они настоящими и живыми, не стоило бы всё это прописывать авторским текстом. Я чистоплюй, наверное, но мне трудно назвать грязных и вшивых людей, ворующих друг у друга патроны и дерущихся в кровь из-за куска сала — настоящими и живыми. Добрая женщина, не могущая никому отказать, тридцатилетний мужик, живущий ощущениями, может быть, это и «неоднозначные персонажи», но правильнее назвать их иначе — «ни рыба, ни мясо». При этом ты прав, Юрий, что они не думают, а чувствуют. И даже — сами это понимают. «Морозка не сознавал, что дело обстоит именно таким образом, и не мог бы выразить это своими словами, но он всегда чувствовал между собой и этими людьми непроходимую стену из натащенных ими неизвестно откуда фальшивых, крашеных слов и поступков». «Не осознавал, не мог бы выразить, но чувствовал…»

— Ну и что сказать о таких героях?

— Не знаю. Конфликт Мечика и Морозки — конфликт грубой силы и утончённой слабости, — просто неинтересен, и единственный, о ком можно в романе порассуждать — это Левинсон, командир отряда, «маленький, неказистый на вид — он весь состоял из шапки, рыжей бороды да ичигов выше колен». Этот герой способен не только выразить мысль словами, но и даже — верить. В чём же его вера? «Левинсон глубоко верил в то, что движет этими людьми не только чувство самосохранения, но и другой, не менее важный инстинкт, скрытый от поверхностного глаза, не осознанный даже большинством из них, по которому все, что приходится им переносить, даже смерть, оправдано своей конечной целью и без которого никто из них не пошёл бы добровольно умирать в улахинской тайге». Мне кажется, мы подбираемся к сути, — кивнул Мишель. — Но вот беда: символ этой веры тут пока не сформулирован.

Мишель откинулся на диване и пролистал страницы длинными худыми пальцами.

— Именно здесь мне видится иррациональная идея романа. Это — новая вера людей. Но вот беда, я проштудировал весь роман в поисках её, но… — Литвинов несколько шутовски развёл руками. — Вера Левинсона в некоторый инстинкт мало кем из отряда осознаётся, и мы узнаём, этот инстинкт оправдан конечной целью. Мы лихорадочно бежим глазами по строчкам, но снова — увы… «Но он знал также, что этот глубокий инстинкт живёт в людях под спудом бесконечно маленьких, каждодневных, насущных потребностей и забот о своей — такой же маленькой, но живой — личности, потому что каждый человек хочет есть и спать, потому что каждый человек слаб. Обременённые повседневной мелочной суетой, чувствуя свою слабость, люди как бы передоверили самую важную свою заботу более сильным, вроде Левинсона, Бакланова, Дубова, обязав их думать о ней больше, чем о том, что им тоже нужно есть и спать, поручив им напоминать об этом остальным…»

— Я как-то тоже не заметил определения, — пробормотал я. — Но, постой, а в чём всё же эта «конечная цель»?

— Одно из двух, — ответил Литвинов. — То ли автор забыл это прописать, то ли постулат попросту нельзя сформулировать. Тем не менее, в правоте неопределённой пока словесно «конечной цели», герой убеждён.

Литвинов прочитал:

— «Живей! — сказал Левинсон с мрачной угрозой. Парень покосился на него и вдруг перепугался, заторопился. Когда Левинсон оглянулся вокруг, все смотрели на него с уважением и страхом, но и только: сочувствия не было. В эту минуту он сам почувствовал себя силой, стоящей над отрядом. Но он готов был идти и на это: он был убеждён, что сила его правильная…» Дальше ради этой «конечной цели» «Левинсон не считался уже ни с чем, если нужно было раздобыть продовольствие, выкроить лишний день отдыха. Он угонял коров, обирал крестьянские поля и огороды» Ну, если цель прекрасна, — иронично заметил Литвинов, — не грех и маузером помахать и народ пограбить. Но угрозами и разбоем дело не ограничивается. «Кажется, остаётся единственное… я уже думал об этом… — Левинсон запнулся и смолк, сурово стиснув челюсти. — Да?.. — выжидательно спросил Сташинский. Левинсон хотел было назвать одним словом то единственное, что оставалось им, но, видно, слово это было настолько трудным, что он не смог его выговорить. Сташинский взглянул на него с опаской и удивлением и… понял. Не глядя друг на друга, дрожа и запинаясь и мучась этим, они заговорили о том, что уже было понятно обоим, но чего они не решались назвать одним словом, хотя оно могло бы сразу все выразить и прекратить их мучения. Немного помолчав, он сказал тихо: — Придётся сделать это сегодня же. Только смотри, чтобы никто не догадался, а главное, он сам… можно так?..» Это — разговор о необходимости убить раненного члена отряда Фролова. Все та же странная неназванная «конечная цель» медленно делает героя выродком и убийцей. Он приказывает отравить раненого. Странно, что и все, кто попадают в орбиту его влияния — становятся такими же палачами. Но это позволяет нам вплотную подойти к разгадке.