Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 36

— Да, плетью обуха не перешибёшь. И ты не можешь отрешиться от этих свидетельств и поверить, что мальчик из глубинки мог написать шедевр?

— Конечно, мог, — мягко согласился Литвинов. — Написала же эта девочка, как её там, «Bеsame mucho» в шестнадцать лет — и больше ничего. Что тут удивительного? Но дальше — первый ступор. Если бы речь шла о поэме кто бы возражал? Написать поэмку каждый может. Но тут подвёл жанр. Эпопея — это не бесамемуча. Нам тыкают в глаза «Евгением Онегиным», начатым Пушкиным в двадцать три года. Да, начатым. А законченным через семь лет. И это гений! При этом это роман в стихах, но не эпопея. К эпопее у нас подошёл только Толстой — так ему же за сорок было. 5 сентября 1863 года Андрей Берс, отец жены Толстого, послал из Москвы в Ясную Поляну письмо: «Вчера мы много говорили о 1812 годе по случаю намерения твоего написать роман». Именно это письмо исследователи считают «первым точным свидетельством», датирующим начало работы Толстого над «Войной и миром». Он не был очевидцем и участником событий, и то, как создавалось одно из крупнейших мировых творений, видно по рукописям «Войны и мира»: в архиве писателя сохранилось свыше 5200 мелко исписанных листов. По ним можно проследить всю историю создания романа. На протяжении первого года Толстой напряжённо трудился над началом. По признанию самого автора, множество раз он начинал и бросал писать, теряя и обретая надежду высказать в ней все то, что ему хотелось. В архиве писателя сохранилось пятнадцать вариантов начала романа. Работая, Толстой пользовался мемуарами, материалами газет и журналов эпохи Отечественной войны 1812 года. Много времени провёл в рукописном отделении Румянцевского музея и в архиве дворцового ведомства, где внимательно изучил неопубликованные документы, приказы и распоряжения, донесения и доклады, масонские рукописи и письма исторических лиц. Два дня Толстой пробыл в Бородине. И через семь лет закончил работу. Так к нему и вопросов нет, — усмехнулся Литвинов. — И никогда не было. А тут другой гений пишет от руки за полтора месяца эпопею, между тем, её только на чистовик переписать — и то потребовалось бы три. Пишет как очевидец и участник, причём описывает сенокосы, не умея косить, и разговоры в ставке белых, о которых ему никто рассказать не мог: туда посторонние не допускались. При этом гений пишет без черновиков, сразу набело, как великий Ли Бо, экспромтом диктовавший поэмы. Может ли это быть? Да. Гении бывают. Но это немного слишком. Получатся, Толстой, дурень такой, семь лет убил на то, что у малограмотного парня из донской глубинки вышло за полтора месяца?

Я только усмехнулся.

— И заметь, — продолжал Литвинов, — среди «антишолоховедов» много писателей. Почему? Нам говорят о зависти, но всё же отметим, что человек, сам пишущий романы, понимает суть литературного труда, он знает, откуда приходят сюжеты и образы, и прекрасно осознаёт, сколько лет заняла бы такая работа, как «Тихий Дон» у «не очевидца событий» при рукописном труде и работе с мемуарами.

— И ты считаешь… — начал я.

Литвинов перебил меня.

— Это ещё не всё. После ступора со временем написания и его объёмом идёт второй ступор. Образование гения. Заметим, что Бунин и Толстой тоже «университетов не кончали». Но там была гимназия, домашние бонны и гувернёры у Толстого и индивидуальные занятия с братом у Бунина. Однако 2,5 класса образования Шолохова — и дневник студента в «Тихом Доне» в котором, как подсчитано нашими коллегами, свыше 300 реминисценций из классики и поэтов Серебряного века, от Бунина до Арцыбашева? При этом на вопрос, читал ли он Бунина и «Санина»? — наш донской гений отмалчивался и прятал глаза. Все, кто был знаком с гением, говорили о его несомненной серости. Но Пушкин серостью не был. Гоголь — тоже. Лермонтов, Достоевский, Толстой, Чехов и Бунин — кого ни возьми, личности все были яркие. Как же это? Ну а третий ступор — вся дальнейшая жизнь гения, его сервилизм, душевная низость и бездарность. Поначалу все это можно было принять за мелочи. Но когда мелочей и несуразностей накапливается слишком много — количество, по Гегелю, переходит в качество.

— Тебя все же легко обвинить в пристрастности.

— Почему? Я отстаиваю убеждённость, а не вкусовщину. Мне могут нравиться или не нравиться Цветаева или Ахматова, но я не называю их ворами. Я не люблю Пастернака, но в плагиате его не обвиняю. Тут же я уверен в своей правоте. Сразу по прочтении роман мне показался интересным и талантливым. Потом я узнал, что Шолохов написал его в двадцать два года. Я решил, что это ошибка, это было мышление человека лет сорока-пятидесяти. Ведь есть конкретный человеческий опыт, конвертируемый в творчество. Он во все времена один и тот же. Не может мальчик двадцати лет думать как мужчина пятидесяти. Есть некое интуитивное понимание жизни, да, иные в тридцать умней и пронырливый стариков, но тут не это. Дух «Тихого Дона» — это дух казака-дворянина, человека широкой души, зрелого ума и удивительного благородства. Говорю же, нет писателя, не отражённого в творчестве. Благородство и светлый ум Пушкина проступают в его стихах и прозе, мятежность Лермонтова тоже видна, невероятный ум Достоевского заметен в его героях, а эпилепсия — и «прыгающем стиле». Запутанность и нервность Цветаевой проступают в неясных и ломанных стихах, холодность Ахматовой — в ледяных чеканных строчках, всё видно, ничего не спрятать. Но тут — загадка века. Куда Шолохов задевал широту души, зрелость ума и удивительное благородство автора «Тихого Дона»?

— Стало быть, гений умер безвестным, а ничтожество процветало? Но, по-твоему, вор ли Шолохов или слабохарактерный человек, поддавшийся на наживку ОГПУ?

Литвинов слабо улыбнулся.

— Мне понравились труды Назарова, но я не вижу тут руки Ягоды. Если Шолохова «вело» ОГПУ, он не стал бы второпях кропать рукопись для комиссии — об этом позаботилось бы само ОГПУ. И рукопись подготовили бы заранее. Мне видится в этом обыкновенное мелкое жульничество. Впрочем, о чем это я? — перебил себя Литвинов. — Это не мелкое жульничество. По подсчётам сотрудников Российской республиканской библиотеки только в Советском Союзе было опубликовано произведений Шолохова на 238 млрд. руб. в современном пересчёте. Часть этих денег была выделена «шолоховедам», не говоря уже о том, что Советское государство не скупилось на содержание «великого писателя» и его наследников. Но, пусть это одна из трагических страниц литературы, однако…

Мишель ненадолго умолк, размышляя, потом продолжил.

— Задача любого подлога — ввести в заблуждение, и автор подделки будет стараться придать ему, по мере своих знаний, вид подлинного артефакта. Перед глазами совершающего подлог должен быть оригинал. Чем более взыскательному критику будет представлена на утверждение фальшивка, тем большей тщательностью должна отличаться её техника. Нередко до нас не доходят подлинные акты некой эпохи, между тем мы имеем подделки этого времени. В таком случае и подлог приобретает значение: он даёт нам формулу не дошедших до нас актов. А значит, манускрипт, изготовленный Шолоховым вкупе с женой и свояченицей, сохранил в себе хотя бы немногие черты истинного облика великого произведения и дух его автора…

Глава 10. Законы литературы и воля большевиков

Мишель не был ни коллекционером, ни собирателем книг. По прочтении он чаще всего стремился избавиться от тома, даже если он был серийным, и только весьма немногие фолианты удостаивались места на его полках. Я заметил, что там немало иностранных книг, но, в основном, это были переводы с английского, французского и итальянского. Последний Мишель изучал самостоятельно — из чистого интереса. Из русской литературы он выделял классику, а из советского периода любил некоторые вещи Булгакова и держал на полке стихи Мандельштама.

Как-то я поинтересовался, почему он не читает Чингиза Айтматова, Расула Гамзатова — и даже никогда ничего не говорит о национальных литературах?

Литвинов состроил удивлённую физиономию и пожал плечами.