Шерлок от литературы (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 32

— Ты не веришь в его авторство?

— Понимаешь, — наморщил Мишель нос, — мы тоже, как и Шолохов, живём в эпоху «смены времён». Жизнь — социум, политика, экономика — столь изменилось, что практически невозможно реконструировать прошлое по чужим воспоминаниям. Это нужно самому пережить, чтобы описать. Ну не может человек, родившийся в год московской олимпиады, опубликовать такой роман об Афгане по чужим рассказам, чтобы участники событий не обнаружили ни малейшей фальши. В «Тихом Доне» тоже видно: роман писал очевидец, современник и участник событий. Отсюда и возник «шолоховский вопрос» в литературоведении. Среди людей, имеющих отношение к литературе, не было, я думаю, ни одного умного и честного исследователя, который считал бы Шолохова автором романа.

— Ты уверен, что все шолоховеды — бесчестные лжецы?

— Ну, — завёл глаза в потолок Литвинов, потом поднялся и подошёл к книжной полке. — может быть, они блаженной простоты и святой доверчивости люди, не знаю, но о личности самого Шолохова есть свидетельства. Причём, далёкие от пристрастности. Вот, например, Евгений Шварц: «…На вечернем заседании выступил Шолохов. Нет, никогда не привыкнуть мне к тому, что нет ничего общего между человеческой внешностью и чудесами, что где-то скрыты в ней. Где? Вглядываюсь в этого небольшого человека, вслушиваюсь в его южнорусский говор с «h» вместо «г» — и ничего не могу понять, теряюсь и не хочу верить, что это и есть писатель, которому я так удивляюсь. Съезд встал, встречая его, и не без оснований. Он чуть ли не лучший писатель из всех, что собрались на съезд. Да, попросту говоря — лучший. Никакая история Гражданской войны не объяснит её так, как «Тихий Дон». Не было с «Анны Карениной» такого описания страстной любви, как между Аксиньей и Григорием Мелеховым. И «Анну Каренину» упомянул я напрасно. Страсть здесь ещё страшнее. И грубее. Ну, словом, смотрю я на «Тихий Дон» как на чудо. И никак не было видно сегодня ни по внешности, ни по говору, ни по тому, что он говорил — что это вот и есть автор «Тихого Дона».

Мишель захлопнул книгу и поднял на меня глаза.

— И заметь, это говорит совсем не завистник, в тоне Евгения Шварца откровенное недоумение — и больше ничего. А вот академик М.П. Алексеев, который общался с Шолоховым на президиумах АН СССР. Он — литературовед, и его суждение — это взгляд исследователя на исследуемое. «Ничего Шолохов не мог написать, ничего!» Согласись, достаточно жёстко сказано. А вот ещё одно характерное воспоминание. Это человек, связанный с миром литературы только генетически. Физик Никита Толстой вспоминал, что его отец, Алексей Николаевич Толстой, сбежал из Москвы, когда ему предложили возглавить ту самую комиссию по плагиату. А дома на вопрос: «Кто все же написал «Тихий Дон?», отвечал одно: «Ну, уж, конечно, не Мишка!» Александр Солженицын, современник Шолохова, как и я, опирается на сравнение личности и текста: «Автор «Дона» был сердечно предан Дону, страстно любил казачество и имел собственные мысли о судьбе края. Он ни в чем не проявил бесчестия, не высказывал безнравствия, а как художник был превосходно высок. Автор «Целины», хотя и зная Дон, не проявляет любви к ее жителям, а мысли содержит на уровне советского агитпропа. Народное бедствие он описывает бесчестно, лживо, глумливо, а как художник провально ниже уровнем». Известно и то, что Шолохов, живя в Вешенской, отказывался от встреч с писателями. Если же эти встречи случались, был, что называется, «закрыт». Это пытались объяснить высокомерием «живого классика». Но я склонен полагать, что ему действительно нечего было сказать. Например, он встречался со Стейнбеком — без переводчика. Стейнбек не знал русского языка, Михаил Александрович не знал и английского. Они сидели за столом. Выпили около трёх бутылок водки, расстались довольные друг другом. Василий Шукшин с ним тоже встречался, но он был в ужасе: Шукшин шёл к великому писателю, а увидел перед собой обыкновенного деревенского пьяницу и вдобавок дурака. Последнее больно задело Шукшина, хоть он и не показал этого.

— Я тоже читал, что он не любил говорить о литературе, — начал я, полагая договорить, что тому может быть немало объяснений.

— Но почему? — не дал мне выразить эту мысль Литвинов. — Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой о литературе охотно рассуждали, потому что ею занимались и любили её. Чехов тоже охотно делился мыслями с Сувориным. Горький часами трепаться мог о поэзии и прозе. Почему же молчал только Шолохов? Не потому ли, что ничего сказать не мог, потому что просто ничего не знал? Однажды его спросили: «Вот у вас в романе появляется чёрное солнце, откуда такой образ?» А образ имеет свои корни: от «Слова о полку Игореве» до Максимилиана Волошина и Мандельштама. А Шолохов, прежде чем ответить, смотрит вдаль: «Я вот сейчас вспомнил, где это. Это гибель Аксиньи. Я помню, когда я это писал, у меня прямо в глазах потемнело».

Мишель презрительно усмехнулся.

— Аж жалко беднягу становится. Ну что они пристали к нему с такими вопросами, ну откуда ему знать, как попало в роман это солнце? Это же для него была страшная мука: всю жизнь держать ответ за другого: «Вот у вас образ Лагутина, откуда вы его взяли, я вот нашёл в архивах, что был такой». Шолохов замолкает. После паузы: «В то время масса была документов, откуда я его взял, уже и не помню». Причём забывчивость его начала поражать уже в 1930 году, в двадцатипятилетнем возрасте! Для склероза рановато. На все вопросы о том, как он писал роман, откуда брал документы, Шолохов отговаривался забывчивостью. «Много было работы, — говорил он. — Я беседовал со многими людьми…» С кем конкретно? Нет людей, с которыми он мог бы поговорить о дореволюционной ситуации и Гражданской войне на Дону. Мемуаров о белогвардейском движении в эти годы было много, но вот беда, все в эмиграции, а в Советской России их писать было невозможно, ибо статья за это светила подрасстрельная. Делиться же ностальгическими воспоминаниями о вырезанном казачестве в СССР стал бы только самоубийца. При этом люди, которые были знакомы с Шолоховым, виделись с ним, слушали, как и что он говорит, все утверждали, что, по их ощущениям, этот человек вообще ничего написать не мог. Но это не так.

— Не так? — удивился я внезапному резкому пассажу Литвинова.

Мишель кивнул.

— Израильский литературовед Владимир Назаров, известный как Зеев Бар-Селла, нашёл один текст, который написал Шолохов, это очерк «Тракторист Грачев», опубликованный в Вёшенской газете «Большевистский Дон» и не переиздававшийся ни в одном собрании сочинений. Написано чудовищно, автор двух слов связать не может, но даже этот очерк был перепиской очерка по правобережью Дона, который за полгода до этого вышел в «Правде» под его фамилией. Назаров уверен, что Шолохов вообще был не способен к писательству. Есть и ещё один документ. Вот как писал Шолохов в перерывах между написанием гениального «Тихого Дона»: «Данные для этого есть, надо их только осуществить», «Колхозы Вёшенского района имеют все данные для того, чтобы закончить сев во-время. И они его закончат», «Значит-ли переход к усиленному развитию животноводства, что колхозники перестанут быть хлеборобами, перестанут сеять хлеб?» А вот ещё перл. «Климат Вешенского района после многолетних исследований и наблюдений признан учёной агрономической комиссией, написавшей специальное исследование о нашем крае, как засушливый».

— Да, не Пушкин…

— Совершенно верно.

— Но это все взгляды со стороны, а где сравнение текста и личности? — поддел я Литвинова.

— Тут-то и сложность. Текст есть, личности нет, — развёл руками Литвинов. — Что же сравнивать? У Шолохова нет биографии. Во-первых, неизвестен год его рождения, называют 1905-й, но намекают, что он на несколько лет старше. Во-вторых, неизвестен отец. Согласно официальной версии, матерью его была Анастасия Даниловна Черникова, дочь крестьянина из Черниговщины. Долгое время она была в услужении в панском имении Ясенёвка, потом сирота была насильно выдана замуж помещицей Поповой, у которой служила, за сына станичного атамана Кузнецова. Но впоследствии она покинула супруга и ушла к Александру Шолохову, скупщику скота. Якобы от него Анастасия и родила сына Мишу. Поначалу он носил фамилию ее тогдашнего мужа Кузнецова, а потом, когда мать вышла замуж за Шолохова, его усыновил отец. Зачем помещице насильно выдавать сироту замуж? В каком году это произошло? Сколько лет супруги прожили вместе? Никто не знает. Дальнейшее ещё туманнее. Сам писатель, как всегда не очень грамотно, заявлял: «Моя автобиография — в моих книгах». Однако совершенно очевидно, что ни описание Первой мировой, когда Шолохову было девять лет, ни описание Гражданской, когда ему четырнадцать, к упомянутой «автобиографии» отношения иметь не могут. И тогда раскрывается удивительное жизнеописание: «Не имел, не участвовал, не был…». То же, что выдаётся нам за «житие Михаила», многократно опровергается самим Шолоховым. Это касается детства, юности, молодости, пребывания в комсомоле, ЧОНе, участия в продразвёрстке, под судом, военной службы, похорон матери.