Принцесса с дурной репутацией - Первухина Надежда Валентиновна - Страница 12

— Люция, это Катарина, старшая замковая портниха. Во владении иглой ей нет равных.

— Ну вы уж скажете, матушка, — пробасила смущенная Катарина. — Давайте-ка я сниму мерки по-скорому, да к обеду уже сошью какое-никакое платьишко для молодой госпожи. А то одета она ровно гусыня с ярмарки.

— Гм, — только и сказала я.

Катарина достала мерную ленточку и принялась обмерять меня, быстро проговаривая цифры.

— Как вы это запомните?

— Восемнадцать… Исцелитель дал хорошую память, госпожа. Не мешайте… Вот, все, мерки я сняла. Метресса Сюзанна, вы позволите взять для платья отрез синего габардина, что лежит в третьем ларе, кладовка третья, место справа?

— Тот, что дарила госпожа Тончини к сельскому празднику?

— Да.

— Именно его я и хотела тебе предложить. Возьми кружев из четвертой шкатулки слева в пятом ряду. И саржи на подкладку, ну, ты помнишь где. А пластинки для корсета лежат в старом комоде, третий ящик.

Катарина поклонилась и убежала.

— Моя гордость и радость, — сказала метресса Сюзанна. — Я вырастила ее в замке, и, когда состарюсь и уеду в деревню пасти гусей, она займет место экономиссы.

— Ну да, — уважительно протянула я. — И что, она действительно сможет сшить мне платье к сегодняшнему обеду?

— Разумеется, — пожала плечами госпожа Сюзанна. — Конечно, ей помогут еще две белошвейки — обметать, стачать швы… А кроит и силуэт придумывает сама Катарина. У нее безупречный вкус, и очень жаль, что молодая госпожа Оливия ненавидит платья. Нося мужские лосины и туники, она демонстрирует всем свое уродство, что, конечно, не говорит о ее чести и разуме. Что ж, возможно, когда-нибудь она образумится. Мы все молимся об этом.

— Когда герцог приглашал меня стать компаньонкой госпожи Оливии, он обрисовал свою дочь как изнеженное, капризное, избалованное существо. Что-то я…

— Герцог был совершенно прав, дитя мое! Оливия донельзя избалована, а уж какие у нее капризы — сама видишь. Плохо только, что замок полон ее ровесников из знати помладше — их родители спихнули на наши хлеба вроде как для того, чтобы Оливии не было скучно. Вот они и развлекаются.

— У нее злобный ум, — задумчиво протянула я.

— И коварное сердце, — прошептала Сюзанна. — Измученное, жалкое и при этом очень коварное. Будьте осторожны, дитя мое.

— Ничего, — усмехнулась я. — Я смогу за себя постоять.

Обед в замке подавали в два часа пополудни. И ровно в половине второго в мою комнату постучалась Катарина.

— Ваше платье, молодая госпожа. Помочь вам одеться?

— Если не трудно. И еще. Сюзанна ушла распоряжаться по хозяйству, а я еще не очень хорошо разбираюсь в замковых покоях. Вы проводите меня в обеденный зал?

— Конечно.

Катарина споро облачила меня в восхитительное платье, сделавшее меня стройнее и даже чуть старше своих лет. Я выглядела молодой госпожой, дочерью какого-нибудь мелкопоместного дворянина, приехавшего погостить в замок. Волосы она посоветовала мне распустить и просто подобрать с боков темно-синими кружевными лентами, идущими к цвету моих глаз. В результате из зеркала на меня смотрела вполне симпатичная девушка, неиспорченная и даже несколько целомудренная. Кто меня не знает ближе, могут очень легко обмануться, если станут судить обо мне лишь по внешнему виду.

— Идемте, — сказала Катарина. — И постарайтесь с первого раза запоминать дорогу. Вам предстоит здесь долго жить.

— Конечно.

Катарина подвела меня к дверям обеденного зала и словно растворилась в полумраке коридора. Я потянула на себя тяжелую резную дверь и вошла.

Обеденный зал, как и многое в этом замке, был колоссальным по размерам. В центре стоял длинный овальный стол, притягивающий взоры роскошной сервировкой и множеством серебряных ваз с розами и лилиями. Зал был ярко освещен свечами, и я увидела, что в благопристойной близости к столу прогуливаются парами и небольшими группками человек двадцать пять — тридцать. Преимущественно взрослые, но затем я заметила, что украшенные мозаикой стены подпирают с полдюжины подростков вроде меня, и вид у них голодный и раздраженный.

Внезапно около меня материализовался мессер Фигаро и тихо молвил:

— Я очень рад, госпожа Люция, что вы явились к обеду без опоздания. Позвольте, я познакомлю вас вон с той группой молодых людей, один из них поведет вас к столу. Так принято.

— А почему никто не садится за стол? — тихо спросила я.

— Ждут появления его светлости, — пояснил Фигаро. — Идемте.

Фигаро изящно взял меня под руку и столь же изящно подвел к группе юнцов, от скуки выдергивающих золотые нити из окантовки гобелена.

— Добрый день, господа, — молвил он, учтиво кланяясь. — Позвольте представить ваше благородное общество компаньонке герцогини госпоже Люции Веронезе.

У юнцов сразу загорелись глаза. Все-таки я буду поинтересней гобелена. Хотя бы первые пять минут.

— Господин Паоло Кондорито, сын поставщика двора его величества.

Паоло был прыщав и надменен. На правом предплечье его куртки был приколот здоровенный бант из золотой парчи. Из уроков придворного этикета я вспомнила, что такой бант на плече юного господина означает, что у него имеется высокородная возлюбленная-покровительница. То-то он на меня даже глазом не повел. Хотя мне слабо верится, что с такими прыщами можно оказаться любовником знатной дамы… Впрочем, о вкусах не спорят. Может, она делается сама не своя от наслаждения, когда устраивает ему чистку лица.

— Госпожа Люция Веронезе — господин Андреас Папандреу, старший сын валахского князя древнего рода Папандреу.

Ой, ну этот вообще практически отвернулся. Древний род! Густая кровь! Куда мне до него! Хотя Валахское княжество — нищее, да и на карте имеет размер собачьей блохи.

— Братья Эдмунд и Сервант Макконахи — единоутробные сыновья Рочестера Макконахи, дальнего родственника рода Монтессори по отцовской линии.

— Привет, — выдали братцы. Ну, эти хоть рты открыли.

Я посмотрела дальше, и, как поется в известной душещипательной лирической балладе, мое сердце остановилось.

На меня с веселыми искорками в бессовестных карих глазах смотрел юноша лет восемнадцати, то есть достигший совершеннолетия, и рядом с ним все остальные казались просто щенячьим выводком. Он был строен и подтянут, его кожа, казалось, излучала свет, как излучают его старинные изваяния из мрамора. Во всем облике наблюдалось такое благородство, что я не могла понять — что он делает здесь, а не при королевском дворе?

— А это, — молвил Фигаро, — подающий большие надежды и близкий самому герцогу поэт Юлиан Северянин.

— Рад знакомству, прекрасная госпожа, — учтиво склонил голову поэт.

Что это значит — «близкий самому герцогу»?

Я постаралась стряхнуть с себя наваждение его глаз и сделала общий реверанс:

— Я безмерно счастлива, господа, нашему знакомству. Надеюсь, что у нас найдется немало тем для бесед. Я бы хотела осмотреть здешние гобелены. Никто не составит мне компанию?

— Удостойте меня этой чести, прекрасная госпожа, — поэт Юлиан Северянин протягивал мне руку и улыбался, как падший ангел из верховного легиона Истребителя.

Я лишь улыбнулась в ответ, и мы двинулись по залу, осматривая гобелены. Якобы осматривая гобелены. На самом деле я только и делала, что бросала исподтишка взгляды на подающего надежды поэта. Хорош, нет, прекрасен! И очень, очень зловреден, коварен и испорчен — свои собственные пороки я очень легко могу определить в других людях. Может быть, поэтому он не носит банта высокородной любовницы на своем гордом плече. С ним боятся связываться, чтоб не погубить репутацию. Или наоборот, у него, наверное, этих бантов столько, что он их коллекционирует, прикалывая на стенку булавками, как бабочек. Я невольно хихикнула.