Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka" - Страница 309

Потому что каждый в этом мире — чудовище.

Он тянется к ней рукой, хочет снова сжать в своей ладони её тонкие пальцы. И одновременно боится это сделать. Он — словно капризный ребёнок. Ребёнок, который сердится на то, что ему чего-то не дали. Ребёнок, который устал, которому плохо, который боится сделать что-то не то. Он почти плачет от жалости к самому себе и от ужасного чувства вины.

А Эдит всё гладит его по голове, всё перебирает его спутанные волосы. И он постепенно забывается… Проваливается в душную темноту своих снов. Феликс надеется на то, что из-за этого ему станет хоть чуточку лучше. Он смутно чувствует, как Эдит осторожно переворачивает его зачем-то набок. Он совершенно не понимает, зачем она это делает.

Странник кутается в свой шерстяной плащ и недовольно смотрит на девчонку, которая следует за ним неотступно. Тьма и холод — вот два явления, что следовали за ним всегда. И рыжую глупую девчонку он в одном ряду с ними видеть не хочет. Он, вообще, не желает видеть рядом с собой людей лишний раз. Все его беды были из-за людей. Все. Из-за их алчности, глупости, непонимания собственного же блага. Странник не любил людей. Впрочем, вряд ли он кого-либо теперь любил. Его раздражало всё на свете. Он порой мог думать только о том, как сильно болят его ноги — с самого детства он мучился из-за этого. Бард едва мог нормально идти. Девчонка, следящая за ним, его жутко раздражала. Он не хотел бы видеть кого-либо рядом с собой, но она зачем-то последовала за ним, зачем-то убежала из своего замка. Бард едва волочит ноги, раны его болят и некоторые гноятся, за что ему такое наказание в виде этого несносного ребёнка?!

Девочка — дочка хозяина той крепости, в которой он пел ещё совсем недавно. Худенькая, бледная, нарядная. Птичка-певунья, которой стоит оставаться в своей золотой клетке, чтобы ястреб не сгрёб её своими острыми когтями. Глупый, глупый ребёнок… Зачем она шла за ним? Шла за бардом, для которого уже давно не осталось ничего святого…

Он старается не оборачиваться и просто идти — девчонка когда-нибудь устанет, замёрзнет и захочет домой. Тогда странник и поможет ей добрести до ближайшей деревеньки или до ближайшего городка, чтобы оттуда она могла потом отправиться в свой замок. Барду совершенно не хочется с ней возиться. У него своих хлопот довольно. Впрочем, пожалуй, его хлопоты для него закончились больше десяти лет назад. Со смерти Деи. До этого у него было много хлопот… Одеть эту шумную братию, накормить их всех, выделить деньги на уплату возмещения ущерба тем, чьё имущество будет снесено буйным Асбьёрном, бард так и не отучился про себя постоянно называть того «маленьким» или «ребёнком», горделивым Танатосом или раздражительным Драхомиром. От остальных таких проблем возникало, пожалуй, в разы меньше. К счастью, проигрывался в карты Танатос не так уж часто, в основном, ему весьма везло. Да и Драхомир играл весьма неплохо. Эх… Да… Вот тогда у странника было полным полно всяких разных хлопот. Но он был счастлив тогда. Те люди были его друзьями. Какие бы проблемы они порой ему не приносили.

За те пятнадцать лет, которые он был совершенно один, бард полностью отвык от того, что рядом с ним может кто-нибудь оказаться больше, чем на несколько дней. Девочка была примерной ровесницей Эмили — его дочери, которую он оставил у своей сестры, когда девочка была ещё совсем крошкой. От своего образа жизни — от постоянного хождения, нищеты, от холода, боли и грязи он никогда не сможет отказаться. Страннику больно даже думать о том, что когда-нибудь он перестанет ходить вот так вот — от одной цитадели к другой, что когда-нибудь перестанет хрипло петь свои «глупые сказки»… Барду куда легче смириться с тем, что у него в жизни нет ни единого человека, которому он был бы хоть сколько-нибудь дорог, нежели с тем, что когда-нибудь эта его полностью ото всего свободная жизнь может закончиться. Разве есть хоть что-нибудь слаще абсолютной свободы? Идти туда, куда хочется идти, не видеть тех, кого хочется скорее проклинать, чем относиться доброжелательно… Разве в этом не была вся его жизнь?

Немного подумав, странник останавливается, ожидая, что девчонка подойдёт к нему ближе. Что осмелится на это. Осмелилась же она, в конце концов, убежать из своего замка и отправиться неизвестно куда за странным человеком, что пел пугающие сказки? Для странника эти сказки были жизнью. Настоящей жизнью. Всё, что он рассказывал, так или иначе происходило. В основном — иначе. Бард любил приукрашивать. Танатос говорил, что в этом его небольшая слабость и их общая сила. Потому что их несколько… побаивались. После его-то выдумок. Пожалуй, далеко не все злодеяния их весёлой и шумной братии были на самом деле такими масштабными. Пожалуй, многое он, действительно, сильно преувеличивал. Ребятам это нравилось. Особенно Танатосу. Всем нравились эти глупые сказки, в которые странник давно уже верил сам. Они были красивы, кровавы, блестящи. В них и была вся жизнь искалеченного барда. В них была вся его радость. И в них же было всё его горе.

— Зачем ты делаешь это? Зачем ты идёшь за мной? — хмуро спрашивает мужчина. — Маленьким девочкам стоит оставаться в замке своего отца, а не идти вслед за человеком, не имеющим ни денег, ни имени…

Девчонка недовольно хмурится — про себя странник замечает, что она всё-таки осмелилась подойти к нему достаточно близко. Рыжая, слишком худая и нескладная — ему было почему-то её очень жаль. Глупый ребёнок, что решил идти за ним… Зачем? Сидела бы в своей крепости, болтала бы со своей подругой — той острой на язык высокой темноволосой девушкой, которой было так любопытно, где именно странник был искалечен.

— Вы имеете имя, — пожимает плечами девчонка, Елисавет, кажется, — но почему-то не желаете его произносить вслух.

Имя… Да, когда-то оно у него, пожалуй, было. Нет. Оно точно у него было. Когда-то давно его звали Йохан. Так назвал его отец. Так его звали те четырнадцать лет до той изменившей его судьбу встречи. Под этим именем узнал его Танатос. Под этим именем в четырнадцать лет он стал частью чего-то грандиозного, великого, что только мог выдумать бывший послушник Чёрного ордена. Йохан, Танатос и Хелен — так они начали свой путь. Под этими именами. И сам странник в то время ещё был дорог самому себе… Сейчас уже нет. Сейчас уже его жизнь подходила к своему логическому завершению — в какой-то канаве или просто на голой земле.

Имя… Когда-то давно он любил примерять на себя многие имена. Как он только себя не называл… В одном из трактиров лет двадцать назад он назвал себя Либором. Кажется, тогда он ещё повздорил с Танатосом из-за того, что тот проиграл в карты крупную сумму. Либор… Кажется, это имя в переводе с какого-то там языка — Йохан всё равно знал многие из них — означало «свобода». Как же это, всё-таки, забавно.

Всё это было так давно… Теперь у него нет имени. Ни одного из них. Теперь ему это не нужно. Теперь он просто бард, просто странник, просто нищий певец, просящий подаяния. Он лишился права называть кому-либо своё имя. Лишился права называть себя так. Сейчас он лишь тень того человека, которым был когда-то. Теперь у него постоянно болят ноги. Он почти не может ходить. Но постоянно идёт, наплевав на всё. На всё, кроме памяти, которая у него осталась.

У Йохана худое и обветренное лицо. Должно быть, весьма некрасивое. Он привык ходить почти что постоянно. Он всю свою жизнь провёл, бродя по этим невиданным просторам. Просто когда-то давно Отступник был не один. Одиночество слишком сильной болью отзывается в его сердце. Режет, словно тупым ножом. Иногда Йохан завидовал Танатосу — тот по природе своей мог быть один. Йохану никогда не подвластен был этот дар. Лица мёртвых друзей проносятся перед его глазами каждый раз, когда он пытается заснуть. Асбьёрн… Этот вздорный мальчишка, что умер первым, убив их самого злейшего врага. Этот гневливый ребёнок никогда не мог не утащить кого-то в Бездну за собою. Потом погиб Оллин. Человек, который всегда казался изнеженным и расслабленным. Он защитил Йохана тогда. Закрыл собою. И был убит. Хелен погибла третьей. Прорвалась. Заколола жреца. Отомстила. Киар и Калэйр погибли почти одновременно. Йохан видел лишь их мёртвые тела. Обезображенные тела. Он был в другом месте в момент их гибели. Уенделл. Он был следующим. До чего же страшная смерть — он заживо сгорел. Йохан до сих пор не может вспоминать его криков без содрогания. Изар и Лилит подорвали себя вместе с той крепостью, в которой находилась в тот момент большая часть их противников. Саргон в той битве погиб последним. Был заколот. Справедливый и честный — он даже подумать не мог, что кто-то посмеет заколоть его из-за спины. Потом сбежал Ратмир. Сбежал… Не дождавшись суда. Йохан уже не винил его — любой поступил бы так же. Просто у самого барда никогда не было такой возможности — он был почти что калекой. Потом был суд. Приговор. Страшный приговор. Для всех них. Сам Йохан, Танатос и Деифилия оказались заперты в «карманной вселенной» — страшном орудии пыток. Драхомир оказался в тюрьме. Якобина фон Фюрст — вот было имя той женщины, что должна была пытать его. И это было вдвойне страшно, ибо что может быть хуже отвергнутой женщины? «Чернокнижник» предпочёл всадить кинжал себе в сердце, когда понял, что втроём они обречены на гибель от голодной смерти. Деифилия умерла позже — случился выкидыш. И лишь в последние минуты своей жизни она призналась, что… Нет, вспоминать об этом слишком больно. Йохан не будет этого делать.