Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka" - Страница 307

Йохан… Йохан Асбьёрну нравился — спокойный, умный, рассудительный, добрый. Он никогда не приставал к Деифилии. Даже в шутку. Пожалуй, Йохан был самым умным и ответственным из всего «Сонма». Да уж… Глупую шутку Танатоса, разумеется, все оценили. Какой из них — тринадцати — сонм? А уж тем более — Сонм. Сонм — это когда хотя бы тысяча участников. Ну, хотя бы сотня. А не тринадцать. Из которых три инвалида, три девушки и один подросток. Хотя, конечно, да — дел они творили предостаточно. А та глупость была сказана Танатосом в то время, когда им всем пришлось сжигать какую-то деревушку. Из-за чудовищных карточных долгов горе-чернокнижника. Можно было и сонмом назваться. Сонмом саранчи. Кто знает, потянут ли они что-то большее?

Комментарий к II. Глава тридцать пятая. Великодушие.

*Канцлер Ги – Горные ведьмы

========== II. Глава тридцать шестая. Скорбь. ==========

Тихо дремлют боги

В духоте безгласной,

Звезды с небосклона

Падают с песок.

А душа в дороге,

В сумерках неясных,

И от предсказаний

Кровь стучит в висок…

И хоть не видно ничего

В дыму и грохоте битв —

Всего один простой исход

Мне ведом:

Что ты оставишь для врагов

Лишь горечь скорбных молитв,

А сам познаешь торжество

Победы.

Не ответят боги,

Просто или сложно

Быть опорой трона —

Ты узнаешь сам.

Власть — удел немногих,

Оттого, возможно,

Так идет корона

К рыжим волосам.

И видеть я тебя готов

В стальном мерцании спиц:

Ты мчишься ветром по чужим

Дорогам.

От моря топких берегов

И до нубийских границ

Ты будешь равно и жрецом

И богом.

Тяжелеют веки

От видений груза:

Может, все приснилось,

А быть может — нет…

Кто бы мне ответил —

Развязал бы узы;

Но молчит Озирис

И смеется Сет.

И ничего не разобрать —

Ни слов, ни числе, ни лиц:

Лишь только ты летишь вперед.

А следом

Мир будет рваться целовать

Следы твоих колесниц,

Что пролетают между Тьмой

И Светом.*

В королевстве Анэз порой случались эпидемии и раньше. И часто они были весьма разрушительны. Лет пятнадцать назад вот так же два крупных города почти целиком «сгорели» из-за оспы. Страшная болезнь, всё-таки. Как и холера. Чумой, к счастью, в королевстве уже давно — несколько столетий — никто не болел. Правда, эта хворь встречалась во многих других королевствах и герцогствах. Наверное, ехать туда даже не во время эпидемии было опасно. Впрочем, Георг Хоффман, этот самодовольный выскочка, некогда не имевший ни титула, ни денег, ни связей, не раз ездил. И каждый раз возвращался живой, здоровый и ещё более самодовольный. Граф Хоффман раздражал. Многих, по правде говоря, раздражал. Где только Делюжан откопал такого молодца? Кажется, настоящее его имя было Джордж Блюменстрост. В его глазах была та тьма, которую Феликс искал в каждом человеке, что только пересекался с ним. Но что-то с этой тьмой было не так. Георг Хоффман был сильным человеком. И умным. И обаятельным. И что-то в нём было такое, что заставляло даже самого влиятельного человека признавать его равным себе. А то и выше — по всем категориям. Пожалуй, нельзя было не уважать графа за это. И Кордле уважал. Уважал искренне. Но никак не мог заставить себя относиться к казначею лучше.

Феликс чувствовал в этом человеке что-то такое, чего ни за что на свете не желал признавать. Ни в себе. Ни в людях, которые могли бы быть его друзьями. Даже в своих врагах он не хотел бы видеть этой всепоглощающей боли, заставляющей человека сходить с ума, не видеть мира вокруг себя, жить какой-то бесконечной войной с самим собой.

Весь город был охвачен этой напастью, словно пожаром. Хворь. Болезнь, что распространялась так быстро. Многие люди уже заболели. Кто-то болел сейчас. И болел тяжело — в состоянии, когда сознание ещё не покидает, когда разум ещё не смог отделиться от тела. И ровным счётом ничего не помогало. Ни магия, ни лекарства — не помогало ничто. С каждой улицы слышались стоны заболевших. Слабые, жалобные, просящие какой-то милости… Последней милости, наверное.

Сколько людей уже умерло от этой лихорадки? Сколько ещё умрёт? И будет ли среди них племянник короля Анэза — герцог Феликс Кордле? Говорили, кто-то после этой болезни выживал… Но слабость оставалась ещё некоторое время — сколько именно, пока что никто не знал. Прошло слишком мало времени с начала этой эпидемии. Что это была за зараза? Как её было лечить?

Не бойся не выиграть в этой захватывающей игре — жизни…

Уже который день Феликс Кордле не мог найти в себе сил, чтобы просто подняться с постели. Как только он пытался привстать или даже просто лечь поудобнее, тело не слушалось его. Феликс мог говорить что угодно про то, что он чувствует себя не так уж плохо, но любой, кто зашёл бы к нему сейчас, сказал бы, что Кордле просто пытается храбриться.

Жар ни на минуту не отпускает его — подумать только, он готов отдать всё на свете только за минуту покоя… Феликсу хочется только того, чтобы ему стало лучше. Больше никакие мысли его не занимают. Ему хочется лишь облегчения, избавления, если вам так угодно.

Хотя, наверное, всё-таки, есть ещё мысли, которые имеют для него значение сейчас.

Он совершенно один в комнате. Лекарь заходит к нему раз в сутки. Больше никто. Ни мать, ни отец, ни сёстры — на него всем плевать. Он не может лишний раз даже пошевелить рукой. Ему ужасно тяжело лежать просто так в своей постели и чувствовать, как медленно течёт время для него в данный момент. Ему хотелось бы взять в руки книгу или что-то ещё, пусть он и чувствует, что сил прочесть её у него не нашлось бы. Ему хочется, чтобы хоть кто-нибудь сидел рядом с ним в комнате, гладил его по голове и рукам, успокаивал, говорил, что нужно потерпеть ещё совсем немного, прежде чем болезнь отступит, прежде чем наступят покой и выздоровление… Но никого нет рядом. Вряд ли кто-то войдёт в его комнату — он сам до этого часто выгонял своих родственников отсюда.

Когда-то давно он переболел и оспой. Чудо и только, что выжил. Ещё большее чудо — что на его лице не осталось ни одного следа этой страшной болезни. На руках, на спине, на груди и ногах — где угодно. Но только не на лице. Впрочем, может быть, это была и не оспа вовсе? Феликс видел людей, что переболели ею. Без жалости на них нельзя было взглянуть. Почему же он переболел этой хворью — лекари и мать говорили, что именно ею, а не чем-то другим — и не имел такого количества рубцов? У его сестры Эдит остались жуткие рубцы на лице. Но у Феликса шрамов практически не было — немного на спине, немного на груди, не больше шести-семи на руках и ногах. И ни одного на лице.

Не бойся оказаться чудовищем — беспощадным и глухим к мольбам.

Эдит… Его драгоценная младшая сестрёнка… Даже ей он не был нужен в таком состоянии. Даже она не приходила к нему. Ни разу не пришла. Ни разу — за все пять дней его болезни. Феликс чувствует себя брошенным, он кое-как комкает своими худыми длинными пальцами белую тонкую ткань своей рубашки… Болезнь измотала его. Сделала мнительным, раздражающимся из-за пустяков. Как бы ему хотелось, что бы всё поскорее закончилось.

Он едва видит хрупкую фигурку, появившуюся в двери. Кордле не сразу понимает, кто к нему вошёл — ему думается, что зашла очередная служанка, которой приказано помочь ему улечься на подушках удобнее и проследить, чтобы он выпил ту гадкую микстуру, которой его пичкает доктор Морган. Феликс уже пытается поднять руку, чтобы в последний момент дёрнуться и опрокинуть гадкое лекарство, но вдруг замечает, что у его постели вовсе не служанка. Мать, — думается ему. Он недовольно хмурится. Ему не хочется видеть её сейчас. Не хотелось видеть презрения в этих некогда родных синих глазах. С той поры, как ему исполнилось семнадцать, мало кто смотрел на Феликса Кордле иначе. Ему не обидно. Нет. Ни капли не обидно. Скорее, самому противно. И немного смешно.