Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka" - Страница 287

На балу всем было весело, все радостно смеялись, поздравляли королеву Джейн, танцевали друг с другом… По правде говоря, сам граф Хоффман танцевать жутко не любил — учиться этому ему пришлось довольно поздно, лишь в девятнадцать лет, когда его присутствие стало необходимым не только на «скучных для молодёжи» приёмах, как об этом отзывался Делюжан. Танцевал он обычно лишь танец или два, что было необходимо из приличия, и обыкновенно выбирал своей спутницей Алесию Хайнтс — та прекрасно знала, как неуклюж порой Георг в своих движениях, и могла со всем присущим ей тактом как-то это скрыть от остальных. Алесия была очень тактичной, никогда не позволяла себе ничего лишнего в своих суждениях, и потому была для Хоффмана жизненно необходимым человеком. Особенно на балах, которые он едва мог переносить. Но в тот раз всё сложилось несколько иначе — Алесия не смогла танцевать с ним по какой-то причине, он сам её уже помнил очень плохо, и пришлось выбирать из всех тех напомаженных, разукрашенных, разодетых в кружева и ленты кукол. И тогда выбрать пришлось Анну Истнорд — во всяком случае, она не была так отвратительно похожа на всех этих кокетливых девиц, которых Георг едва ли мог спокойно переносить. Во всяком случае, девица Истнорд была достаточно смешлива и достаточно умна, чтобы понять, какие темы можно затрагивать в разговоре с ним. А ещё — она не пыталась флиртовать с ним. Это было её явное преимущество перед всеми остальными девушками, помимо Алесии, на этом балу.

Музыка… Вообще-то, Георг Хоффман любил музыку. Но совершенно не такую. Не помпезную, глупую и бессмысленную, а возвышенную, необыкновенную… По правде говоря, этот вечер он с удовольствием провёл бы дома, в окружении своих книг, мемуаров каких-то государственных деятелей, нот, старинных географических карт, томов с философскими размышлениями каких-нибудь Ройнтербергов, Штайнергов и Макиавелли… Последний, вроде, был земным философом, что не мешало ему, впрочем, быть одним из любимых философов Георга Хоффмана.

За окном падает снег… Снежинки ложатся на землю тем ровным белым ковром… Когда-то Джордж Блюменстрост считал его верхом совершенства — этот идеально белый снежный ковёр. Эта пора давно прошла — теперь ему уже вовсе не пять и не шесть лет, он не верит в чудеса, считает, их обычной глупостью, которую родители рассказывают своим детям в надежде, что те будут вести себя хорошо. Обычные глупости, которых Георг Хоффман не переносит. Обычные глупости, переносить которые он не видит смысла…

Сегодняшний день был несколько более приятным, нежели предыдущие несколько. Во всяком случае, не было того гама, шума, что заставлял Хоффмана морщиться и, извиняясь, уходить в другую комнату. Во всём его огромном доме — лишь он сам и Алесия Хайнтс. Она — эта забавная девушка, племянница анэзского короля — кружит по комнате в своём светло-оранжевом платье. Как бы Георг не не любил яркие краски, яркие тона, Алесия в этом своём наряде смотрелась очаровательно. Она, вообще, была очаровательной и милой. И умной. Чего никто больше не замечал. Она не была настолько резкой в своих суждениях и настолько насмешливой, как была Анна Истнорд, не была столь монументально и величественно властна, как была Джулия Траонт, не была так строга в своих взглядах, как была Моника Эливейт — нет, Алесия Хайнтс была очаровательным, лёгким, воздушным существом. Он привык видеть её в самых разнообразных воздушных платьях — голубых, жёлтых, зелёных, белых, оранжевых, сиреневых… Он привык слышать её звонкий, ни на что не похожий смех — радостный, счастливый, даже если у неё случилось что-то настолько ужасное, даже если ей в этот момент было просто невыносимо тяжело… Он привык смотреть в её ясные умные голубые глаза… Они были словно небо. Странное сравнение, но… Алесия Хайнтс была сама похожа на солнечный день — с ясными голубыми глазами, счастливой улыбкой, золотыми густыми прядями длинных волос, здоровая, крепкая, умная… Георг Хоффман же сам был ужасно худ, бледен, вечно уставшие его глаза были серыми, улыбаться он практически разучился за те десять лет жизни в полном уединении, которые, должно быть, и слепили его характер, с тёмными волосами, в которых уже прослеживалась седина… Он был практически развалиной по сравнению с ней — с этой прекрасной молодой девушкой… Граф признавал это. Георг Хоффман был болен и… Тяжело болен. Достаточно тяжело для того, чтобы уже устать бояться смерти. Но он боялся… Боялся, хотя в этом мире его совершенно ничто не держало — у него не было ни семьи, ни какой-либо ещё цели в жизни, все его друзья были здоровы и счастливы, он устал быть для них обузой. Он был ещё очень молод, но ничто в жизни не приносило ему радости. Должно быть, Алесия была права — ему стоило бы обзавестись семьёй, жениться, увидеть собственного ребёнка, любить его, опекать, воспитывать, стараться стать для него истинным примером благородства, остроты ума и свежести взглядов… Впрочем, было ли у него время на этого ребёнка? По правде говоря, ему очень хотелось увидеть своими глазами это крошечное чудо… Но этого никогда не случится с ним. Граф Георг Хоффман просто не доживёт до рождения собственного ребёнка. Быть может, тогда следовало усыновить кого-нибудь? Но был ли в этом хоть какой-нибудь смысл?

Она выбегает на балкон — как есть, в своём лёгком оранжевом платьице, запрыгивает легко на нижнюю перекладину решётки, смотрит с каким-то безудержным необъяснимым восторгом на падающие снежинки… Она смотрит на всё это совсем иначе — словно маленький ребёнок. Не как Хоффман. Не так строго и серьёзно. Не свысока. А прямо, с радостью, с восторгом, с удивлением… В её жизни тоже было достаточно ужасных вещей и событий. Но Алесия Хайнтс жизнь любила. Любила смеяться, обожала цветы, обожала яркие краски… Она заражала всех вокруг этой неистовой жаждой жизни. Даже Георга Хоффмана это коснулось. Он обожал смеяться её шуткам, обожал гулять с ней по городу, скупать для неё лучшие наряды, дарить ей лучшие подарки, драгоценности, послушно исполнять каждый её каприз… Алесия всегда была достаточно умна, чтобы не просить от него слишком многого — лишь то, что он может ей сделать или то, что можно купить. На что другое тратить свои деньги сам граф иногда и не знал.

Ей был двадцать один год, но никто не смог бы, глядя на неё, дать ей больше семнадцати. Ему ещё не исполнилось двадцати пяти, но он уже выглядел сорокалетним стариком — его чёрные волосы уже были тронуты сединой, а глаза смотрели так устало… Должно быть, всё дело было в его болезни — с чахоткой не слишком-то молодо будешь выглядеть. Да и… Ему совершенно не мешало то, что выглядел он намного старше. Люди воспринимали государственных деятелей тем лучше, чем ближе их возраст был к сорока-пятидесяти годам. Молодых министров никто не любит. Их считают недостаточно серьёзными, недостаточно хорошо образованными, недостаточно умными, опытными… Да, пожалуй, это всё было так, но… Хоффман, сам не зная почему, завидовал тем людям, которые выглядели на свой возраст, завидовал их силе, их напору, их энергии… Делюжан говорил, что сам Георг тоже был энергичен, напорист, ужасно упрям, но… это было совсем не то. Ему хотелось быть своим в кругу людей, равных ему — тех, кому было двадцать пять, тех, кто прибыл из какой-то провинции, прожив там всё своё детство… Но люди воспринимали его совершенно иначе — им казалось, что ему около сорока лет, что он всё своё детство провёл в столице, что учился в лучших пансионах страны, а потом поступил в университет, что был самым типичным консерватором, строгим и суровым, не терпящим никаких новшеств и перемен, не особенно разбиравшимся в музыке, литературе, живописи, архитектуре, но по статусу должный увлекаться искусством, что не был способен на влюблённость, бурную и страстную, что был со всеми холоден не потому, что чувствовал какое-то презрение, из юношеской ещё всепоглощающей гордости, а по самому достойному образованию, что его отец был не мелким чиновником в какой-то провинции, а каким-нибудь не слишком богатым, но и не слишком бедным, уважаемым анэзским дворянином, проживающим в столице со своей супругой и единственным сыном…