Вернуться в сказку (СИ) - "Hioshidzuka" - Страница 260

— Что ты хочешь этим сказать? — озадаченно бормочет Рид.

Хорошо, если он прочитал хоть половину тех легенд, которые изучались в Академии… Тогда, будет проще объяснить ему всё это… Впрочем — уже не важно. Сейчас ей уже совершенно не хочется его в чём-то убеждать. Ей хочется лишь выговориться, выплеснуть всё, скопившееся в её душе, чтобы почувствовать себя вновь свободной, вновь почувствовать себя хорошо… Всё равно, она уже начала говорить. Чего уж тут бояться? Нужно просто не прекращать…

— Герои и монстры — что их отличает друг от друга? — пожимает плечами Эрна. — Ты когда-нибудь задумывался над этим, Рид? Это ведь такой простой вопрос — неужели, ты никогда не задавал его себе? Ум? Честь? Смелость? Гордыня? Способность любить? Посмотри — как часто бывшие герои становятся монстрами? Или наоборот? Танатос — сначала его считали освободителем от Древнего ордена. До тех самых пор, когда он не решил полностью перекроить этот мир — «сжечь старый дотла, чтобы построить новый». Инард — он был так нужен магам в то время, что его всячески воспевали в легендах и прославляли. Он был героем, он был нужен… И что теперь — называют монстром наравне с Сонмом Проклятых или даже похуже?! Амон — человек, возглавивший самый кровавый поход на орков, закончившийся полным уничтожением последних. Его тоже воспевали в легендах, Рид. А теперь — считают подлым убийцей и предателем своего народа. Каролина — первая эльфийская царица, убившая своего мужа, чтобы взойти на престол. Её считали монстром, чудовищем, а теперь… Попроси Леонризес — она тебе с радостью споёт балладу о «прекраснейшей». Кэссиди или Алхен — историки до сих пор спорят, кто же эти люди такие. То ли одни из самых ужасных монстров, то ли — одни из самых великих героев. Да возьми в пример хотя бы историю с Аделаидой — в кого она сумела превратиться за считанные десять (или даже меньше) лет! Так что же отличает героя от монстра? Ум? Честь? Смелость? Гордыня? Или способность любить? Что же?

Она останавливается на минуту, чтобы перевести дыхание. Ей кажется, что вот-вот её тело подведёт её, и она упадёт, потеряет сознание, задохнётся. Но этого не случается. И Эрна Хоу продолжает.

— Дело не в качествах характера, Рид… Дело в том, что выгодно думать об этом человеке людям. Поэтому я и считаю, что никто из нас не имеет никакого права осуждать другого.

Толмей Рид ожидаемо молчит. Конечно. Чего ещё от него можно было ожидать? Он никогда не задумывался над этим… Он… Он был совсем ещё ребёнком… Может быть, и не следовало говорить ему всего этого… Но за Андэля было так обидно, что Хоу просто не смогла сдержаться.

— Вот вы всей мастью дружно осуждаете Эйбиса… — задумчиво произносит Эрна. — Он, конечно, желчен, язвителен и бывает редкостной невоспитанной дрянью, но… Вот я шла, хромая, до палатки. Он бы мне помог дойти. А ты, каким бы ты не был честным и благородным — мне не помог.

Рид пытается как-то оправдаться. Бормочет какие-то сбивчивые непонятные извинения, пытается даже подхватить её под руки, но девушка осторожно отстраняется. В любом случае, теперь — ей помощь уже не нужна. Она дошла до палатки. Толмею нужно было думать об этом несколько раньше…

— Не стоит! — смеётся Хоу. — Ты же знаешь — я противник какого-либо осуждения! Но, всё-таки, задумайся над этим, ладно, Рид?

И просто забирается в свою палатку…

О чём ещё можно говорить с этим забавным ребёнком?

II.

В палатке было сухо. Сухо и тепло — артефакт поддерживал в их временном жилище постоянную температуру. А так как артефакт настраивала княжна Леонризес — у них очень тепло. Эльфийская княжна привыкла к теплу и покою. Эрна бы сделала чуть холодней — ей почти жарко здесь. Но Леонризес будет слишком холодно спать ночью тогда. А слово эльфийской княжны сейчас — абсолютный, не подлежащий попыткам это как-либо оспорить, закон.

Леонризес приподнялась над постелью, опираясь локтем о подушку. Она уже успела переодеться на ночь и оставалась теперь в одной ночной рубашке. Княжна расплела уже свои роскошные тёмные косы и теперь бережно расчёсывала свои волосы… Полусонная, полуодетая — она выглядела настолько невинной и беззащитной… Впрочем, Эрне думалось, что, не владей они магией, им не было бы столь хорошо на природе, как сейчас — тогда нельзя было бы положить в палатку артефакт, что поддерживал бы тепло. И Леонризес не скинула бы с себя столь неудобные брюки из плотной и жёсткой тёмной ткани, из которой раньше шили одежду фальранским военным. И тогда эльфийка бы чувствовала себя совсем не так комфортно. А это было чревато плохим настроением, неустанным ворчанием и постоянным недовольством различными мелочами. Леонризес всегда становилась жутко колючей и раздражительной, когда ей что-то было неприятно, неловко, неудобно. Мицар как-то говорил Эрне, что в этом княжна была очень сильно похожа на своего отца, человека столь же чопорного, педантичного и амбициозного, какой стала и сама Леонризес.

Это было семейное — эта гордая, но не горделивая осанка, это спокойное осознание своего превосходства. Эрна, пожалуй, восхищалась этим. Да и разве можно было не восхищаться? Разве можно было не видеть этой царственной стати, царственной гордости во всём — в каждом движении, каждом жесте, каждом вздохе? Разве можно было не восхищаться этим?

Эльфийка знала много самых разных легенд. Не сказать, что она их сильно любила. Скорее — просто выучивала то, что ей положено было знать. Она пела своим сильным, ровным голосом баллады о эльфийской княгине Ареселис, когда смогла сохранить свой народ, заключив то знаменитое перемирие с Инардом, не позволившее ему двинуться на эльфийские земли, о прекрасной Мериэнеле, из-за которой некогда разгорелась одна из самых страшных и кровопролитных войн, которые только знал эльфийский народ, о вечно молодой и красивой Изэбэль, что была в наказание за свою гордыню превращена в ель, о чудесной доброй старой эльфийке Эркилле, рассказывавшей детям чудные волшебные сказки, но Леонризес не проникалась душой к этим легендам.

— Тебе не стоит так строго относиться к Мицару, как мне кажется… — говорит девушка. — Он очень старается…

Леонризес бросает на неё столь красноречивый взгляд, что Эрне становится стыдно. Леонризес всегда это умела делать прекрасно — стыдить других людей. Вот на Эйбиса это не действовало, да, а остальные потом стояли, потупив взгляд, и тихо извинялись, надеясь на доброту и великодушие эльфийки.

— Мне много чего не следует делать, — отвечает ей княжна задумчиво, — и я знаю это не хуже тебя.

Конечно, эльфийка просто превосходно знала вещи, на которые она имела — или не имела — право. Она безукоризненно знала свои обязанности и с поразительной точностью выполняла их. Она нигде не позволяла себе выйти за рамки дозволенного. Всегда предельно вежливая и обходительная в общении со всеми, никогда не позволявшая себе повысить на кого-то голос, громко рассмеяться и уж тем более отпустить какую-нибудь двусмысленную шуточку — как часто себе позволяла это делать Роза Эсканор. Наверное, именно поэтому Константин Райн всегда говорил, что он считает Леонризес достойнейшей из девушек, что учились в Академии. Впрочем, умная, всегда предельно собранная, аккуратная, старательная и при этом не лишённая чувства юмора и чувства собственного достоинства эльфийка, пожалуй, не могла не привлекать к себе внимания.

— Ты думаешь — я резка к нему, — говорит девушка устало. — Но пойми и меня — мне бы не хотелось давать ему тщетную надежду… Давай закончим этот разговор, хорошо? Мне он неприятен.

И Эрна кивает, говорит, что она согласна больше никогда не возвращаться к этому разговору, что… Леонризес лишь кивает и задумывается над тем, о чём бы поговорить ещё — на практике княжна всегда очень плохо спит. Говорит, ей несколько мешает то, что в комнате помимо неё кто-то находится. Но устаёт она не меньше, чем и всегда. Уж Хоу теперь знает, что такое мигрени… Эльфийка страдала ими, казалось, с самого детства. И год от года всё становилось лишь хуже.

— Говоришь — на левой руке у Йохана был тяжёлый перстень? — сонно спрашивает Эрну Леонризес, устраиваясь поудобнее.