Сталинградцы
(Рассказы жителей о героической обороне) - Герасимов Евгений Николаевич - Страница 64

Вы помните, как в прошлом году к нам в город ворвались дикие варвары. Сто шестьдесят два дня шла здесь кровавая битва.

— Сто шестьдесят два дня? — переспросил кто-то. — А это много?

— Да, это очень много, — ответила Валентина Григорьевна. И она начала рассказывать детям о том, как их отцы и братья, ополченцы Сталинграда, сражались вместе с Красной Армией за родной город, как бились на наших улицах сталинские гвардейцы, как сержант Павлов с группой бойцов отстоял один большой дом на берегу Волги, как солдаты Сталинграда победили врага, уничтожили тристатридцатитысячную отборную немецкую армию.

Ребята жадно слушали.

— Я обязательно буду танкистом, когда вырасту, — сказал Гена Хорьков.

— А я сержантом Павловым, — сказал его сосед по парте.

— Будете, ребятки, будете и танкистами, и лётчиками, и генералами; будете строить танки и тракторы.

Валентина Григорьевна подошла к незастеклённому окну.

— Для вас, наших детей, сталинградцы выстроят новые школы, дворцы, клубы и стадионы, и вы опять будете счастливы, как прежде, — говорила она. — На много километров вдоль Волги растянется красивейший город с прекрасными домами, с широкими площадями. Наш город будет утопать в зелени. Наш Сталинград подымется из пепла и будет ещё прекраснее, чем был. Ведь вся страна протянула нам руки помощи. К нам едут строители, и отовсюду приходят поезда с лесом, кирпичом, гвоздями и стеклом. Вы, дети, будете свидетелями великой героической стройки. Вы должны любить наш город, любить тех, кто его защищал и кто его возрождает.

В городе строятся новые школы, клубы и стадионы.

Дети, как завороженные, слушали рассказ учительницы. А ведь говорила она о том, что уже все мы знали, взрослые и дети; об этом же коротко говорили и лозунги, написанные на уцелевших фасадах зданий; об этом говорили все сталинградцы, которые клялись возродить родной город. Простые слова Валентины Григорьевны взволновали не только детей, но и нас, взрослых, присутствовавших на этом первом уроке. В эти минуты припомнилось всё пережитое. Это действительно был первый урок, точно сама история вместе с холодным предвесенним ветром ворвалась в эту единственно уцелевшую комнату огромного здания. Вот и Лида Пластикова, наш комсомольский секретарь, не покидавшая завод, когда в его цехах шли бои; как внимательно слушает она учительницу, как вглядывается она в собравшуюся здесь детвору!

Я слушала Валентину Григорьевну, записывала её урок, и мне казалось, что я говорю вместе с ней, вместе вспоминаю пережитое.

Прошло еще только несколько недель, как я из тыла страны вернулась в разрушенный Сталинград. Добиралась сюда и поездом, и на машинах, на волах; ехала на верблюде, запряжённом в огромную бричку; шла пешком и, наконец, Волгу переплыла на ледоколе.

Сойдя с ледокола, вместе с другими людьми, вернувшимися в Сталинград, я взобралась на крутой берег и по знакомой улице вышла на площадь Павших борцов. Как величественна была эта площадь в центре Сталинграда! Сколько раз в дни юности мы с благодарностью вспоминали здесь героев, лежавших на площади, под серым обелиском, в братской могиле. А теперь эта площадь окружена развалинами, и здесь выросли свежие могилы героев, отдавших свою жизнь за Сталинград.

Мне бросилась в глаза совсем одинокая, единственно уцелевшая скамейка с овальной спинкой. Когда-то над ней возвышался высокий, развесистый клён. Теперь от этого клёна остался расщепленный надвое обрубок. Но на единственной веточке, сохранившейся на клёне, уже набухали почки.

Я слушала первый урок и видела перед собой эту веточку с набухающими почками. Я вспомнила одного старика, который вместе с нами на ледоколе вернулся в Сталинград. Этот старик молчал, когда ехали, молчал когда сошёл с берега и шёл вместе с нами. Но здесь, на площади, он вдруг медленно опустился на землю, поцеловал её и громко воскликнул:

— Тут родился, тут и век свой доживать буду!

Старик поднялся с земли, сорвал со своей седой головы шапку, высоко подкинул её вверх и закричал:

— Что же вы молчите, братцы, дочки, сынки, али не рады, что домой вернулись? Ура!!! — закричал он, — Ура Сталинграду! Ура Сталину!

И тогда мы подхватили эти возгласы старика, и в воздух полетело всё, что можно было подкинуть, — и шапки, и перчатки, и узелки.

Мне казалось, что и этот старик сидит сейчас на парте и тоже слушает Валентину Григорьевну и молча, так понимающе качает своей седой головой.

В мой кабинет, похожий на старый деревянный ящик, вошёл худощавый мужчина средних лет. Взглянув на него, я подумал: вот люди уже возвращаются к своей профессии, а солдатский облик сохраняют. В этом человеке можно было узнать фронтовика и по форме военной одежды, по сохранившимся на ней следам погон и ремней, по свежей сетке морщин на лице и особенно по тому, как он внимательно и как-то осторожно огляделся, войдя в мой кабинет. У людей, возвращавшихся в Сталинград с фронта, я часто замечал такой взгляд. Иной уже не первый раз входит в помещение, а всё ещё как будто ощупывает взглядом стены, мебель, точно подозревает, что здесь что-нибудь заминировано.

Посетитель представился с солдатской строгостью речи и передал мне отношение на бланке главного инженера проектного института № 7.

«В коммунальный отдел завода „Баррикады“.

Прошу выдать обмерные чертежи домов № 1018 и 1019 для восстановления старой планировки».

Казалось бы, в этой бумажке нет ничего особенного. Обыкновенные дела будничного дня. Но я-то знал, о каких домах идёт речь. Эти дома были построены тридцать лет назад. Трудно представить, как выглядел тогда наш волжский берег. Перед войной мы считали свой район самым красивым районом в городе. Вокруг нескольких небольших домов, построенных до революции на голом берегу Волги, за годы сталинских пятилеток вырос целый посёлок с пятиэтажными зданиями, клубами, школами, зазеленели парк, скверы. Сейчас всё это надо восстанавливать. Причём же здесь эти старые домики, почему вдруг о них вспомнили? Я посмотрел на стоявшего передо мной товарища и почему-то подумал: а не пошутили ли над ним, посылая его в коммунальный отдел за чертежами, которые давно погибли в огне, так же, как и эти дома?

— Простите, я не понимаю, о каких обмерных чертежах идёт речь? Ведь дома-то разрушены! — сказал я.

— А чертежи мы у вас уже брали, на другие дома, — заявил он и вынул из свой полевой сумки эскизик на порыжевшей синьке.

Края этого эскизика так истлели, что, когда я взял его в руки, они начали осыпаться. Запахло плесенью. Следы ее видны были на этом документе. Можно было подумать, что он сотни лет пролежал в земле, в степном кургане, что это не эскиз дома, а грамота времен Золотой Орды. Я смотрю на полуистлевший чертёжик, и мне кажется, что я что-то начинаю вспоминать, меня даже охватывает какое-то волнение, точно сейчас должно произойти что-то очень важное. Но всё-таки я так ничего и не вспомнил. Вызвав сотрудника плановой группы и передав ему отношение главного инженера проектного института, я спросил:

— Что это за обмерные чертежи просят у нас проектировщики. Разве у нас что-нибудь сохранилось?

— Да, у нас есть чертежи на все дома, — ответил он. — Они уже несколько раз брали. Плохо только, что берут и не возвращают.

Показав посетителю сердитым взглядом на шкаф, стоящий рядом со мной, он сказал:

— Вон, возьмите, — и ушёл к своему столу.

Посетитель не заставил себя просить. Видно было, что он уже хорошо знает, где и что лежит в этом шкафу. Взяв пачку чертежей, перетянутых шпагатом, развязав её, он стал перекладывать лист за листом. На пол посыпались мелкие лепестки истлевшей бумаги. И вдруг на меня надвинулось чёрное облако дыма — я мысленно перенёсся в блиндаж, в котором помещался наш штаб МПВО.