На солнце или в тени (сборник) - Кинг Стивен - Страница 5

В другой нише две длинноногие блондинки расправляют зеленые перья на своих костюмах.

– Мама Мэй приехала, чтобы забрать ее обратно в Канзас, – бормочет одна из них, глядя на Паулину. – Вернуть религиозное рвение ей в киску.

Паулина хочет ответить, но Мэй тянет ее за руку и уводит прочь.

– Не корми попугаев. На эту парочку только посмотришь издалека, и сразу надо бежать промывать желудок.

Они заходят в крошечную гримерную с двумя зеркалами. Здесь нечем дышать: удушливый запах духов, в воздухе пляшут пылинки пудры, как плотный туман.

– Садись, – говорит Мэй, указывая на стул. – Клео опять укусила змея, так что сегодня я в гордом одиночестве.

Паулина садится и вновь начинает дышать. Ее мучает только один вопрос: что она здесь делает? Из зала доносится вой тромбона, и Паулина боится, что сейчас разревется. Она сжимает кулаки, стараясь сдержать подступившие слезы. Нет, она не заплачет.

Тем временем Мэй наблюдает за ней и наверняка все понимает.

В мягком свете электрической лампочки ее рыжие волосы переливаются золотыми искорками и кажутся еще ярче. А когда она наклоняется, чтобы снять туфли, заляпанные уличной грязью, Паулина невольно обращает внимание, какие гладкие у нее ноги. Как туго натянутый атлас.

– Значит, ты выследила своего старичка.

Паулина молчит, впившись взглядом в пару домашних туфель на полу у ног Мэй. Туфли лежат в коробке, прикрытые папиросной бумагой. Паулине даже не нужно приподнимать бумагу, она и так знает, что это зеленые туфли. Цвета зеленого абсента.

– А… – говорит Мэй, проследив за ее взглядом. – Это твой, стало быть?

Паулина кивает.

– Он у нас постоянно, этот Ромео. Подарил мне еще и вот эту красоту. – Мэй указывает взглядом на большую, в форме сердца коробку конфет, стоящую на туалетном столике.

Паулина снова кивает и берет в руки коробку. Ей даже странно, что она вообще ничего не чувствует. Ей больше не хочется плакать. С ней происходит что-то другое.

– Как бы там ни было, – говорит Мэй, – он ничего не добился.

– Я не сержусь, – говорит Паулина, рассеянно поглаживая коробку.

– Он переключился на Клео. К змеям ей не привыкать.

Паулина гладит коробку и не знает, что сказать. В ушах гудит от барабанного боя и грохота музыки.

Мэй смотрит на нее, слегка кривит губы, потом оборачивается к зеркалу и начинает раскрашивать лицо. Берет баночку красных, с синеватым отливом, румян, окунает в нее палец и размазывает по щекам круговыми движениями, зажигая их румянцем.

– Слушай, – говорит она, указывая на коробку пальцем, измазанным в красных румянах, – дай мне конфетку. Я умираю от голода.

Паулина ставит коробку себе на колени. На крышке написано по-французски: «Madame Cou’s Crème Bon-Bons»[5]. Внутри коробка обтянута коралловым атласом, и в ней лежит около дюжины совершенно роскошных конфет: ярко-розовые, блестящие белые, позолоченные и присыпанные разноцветным кондитерским бисером.

– И сама угощайся, – говорит Мэй. – Сначала ты, милая, потом я.

Стоит лишь положить конфету в рот, и ты околдована.

Душистый вишневый джем, нежнейший сливочный крем, нуга, словно морская пена, миндальный ликер, от которого приятно щиплет в носу, горьковатый апельсин, мягкий абрикос.

Прижавшись друг к другу и хихикая, как две школьницы в церкви, они съели каждая по две конфеты, потом еще по две. Паулина в жизни не пробовала ничего вкуснее.

– Когда мне было семь лет, знакомая девочка видела, как я украла в магазине коробку тянучек, – говорит Паулина. Она никогда никому не рассказывала об этом. – Она пообещала, что если я с ней поделюсь, она на меня не наябедничает.

Паулина вспомнила ту девчонку, веснушчатую, с ободранными коленками. Они спрятались за витриной в чулочном отделе и съели вдвоем всю коробку, пряча фантики в тапочки, выставленные на продажу. Картонные ноги над ними, вяжущая сладость во рту… Это было волшебно.

Мэй облизывает пальцы и улыбается:

– Поделиться проблемой – значит почти решить ее.

Паулина улыбается в ответ.

– Бери еще конфету, – говорит Мэй, протягивая коробку.

Паулина пьянеет от сладкого, забывая обо всем. Может, это из-за ликеров и рома в конфетах, а может, из-за Мэй, которая теперь сидит рядом, положив длинные белые ноги ей на колени, и смеется, запрокинув голову. Ее губы – красные, сочные, как вишневый ликер в конфетах.

– Мэй, – говорит Паулина, – поможешь мне кое-что сделать?

Мэй внимательно смотрит на нее:

– Конечно.

– У тебя могут быть неприятности.

– Ты разве не слышала ответ?

Они обе смеются.

– Бери еще, – предлагает Мэй.

Раздеться вовсе не сложно. Намного проще, чем в кухне, когда он смотрит.

Наверное, ей должно быть холодно без одежды, но она почему-то совсем не мерзнет.

Мэй помогает ей снять чулки.

– Это первая хитрость, которую я узнала. – Мэй набирает на палец красные румяна и намазывает Паулине соски. – Публике нравится.

Паулина глотает конфету.

– Какая ты милая, – говорит Мэй, продолжая размазывать румяна легкими круговыми движениями, словно рисуя крошечные розы. – Извиваешься, как ласка.

Ощущения теплые и сладкие, как конфеты, которые, видимо, долго стояли под горячей лампой.

Мэй указывает на щербатое зеркало, захватанное жирными пальцами.

Приподнимая ладонями грудь с раскрашенными сосками, Паулина смотрит на себя в зеркало и улыбается.

Весь костюм – тоненькая, расшитая блестками голубая сеточка между ног. Она едва прикрывает то, что надо прикрыть.

– Я бы пришила тебе прокладку из плюша, – шепчет Мэй, разравнивая блестки, чтобы они не торчали, а лежали плоско. – Но у нас нет времени.

Паулина смотрит на рыжую гриву Мэй, которая опустилась перед ней на колени и помогает надеть «костюм».

Странно, но на секунду у нее перехватывает дыхание.

– И надо надеть еще это, чтобы тебя не загребли в «холодную», – говорит Мэй, набрасывая на плечи Паулины длинную пелерину, отделанную павлиньими перьями.

– Я привыкла раздеваться на холоде, – говорит Паулина.

Мэй молчит, просто смотрит на нее, улыбается и подмигивает.

Они стоят за кулисами, в темноте и прохладе. Музыка в зале играет так громко, что пол вибрирует под ногами Паулины, обутыми в абсентово-зеленые домашние туфли.

Мэй выглядывает из-за занавеса, закрывающего задник сцены.

– Он все еще там? – спрашивает Паулина.

Мэй кивает.

– Я поговорила с ребятами в яме. У них есть пятнадцать секунд чистяком. Если дольше, администратор проснется, и тогда ты попала.

– Ясно, – кивает Паулина, хотя понятия не имеет, о чем говорит Мэй. Она знает только одно: все ее тело напряжено и звенит, словно туго натянутая струна. Сжатая пружина, готовая распрямиться.

– Ты уже как очищенное яйцо. Так что просто пройдись там, как девушка Зигфелда[6], поняла?

Паулина кивает.

– Пару раз качни бедрами, дерни ножкой. И следи, чтобы она не сильно распахивалась, – шепчет Мэй, плотнее запахивая пелерину на дрожащих плечах Паулины. – А то копы тебя оштрафуют на двенадцать долларов.

Паулина выходит на сцену, которая не больше боксерского ринга.

Делает пару шагов, неуверенно замирает. Никогда в жизни она не была настолько обнажена и уязвима.

– Давай, красавица, – шепчет Мэй из-за кулис.

Паулина даже не представляла, что на сцене такой жаркий свет. Зал затянут клубящейся дымкой, и ей не видны упыри, как называет их Мэй (упыри, которым хочется посмотреть на розовенькое мясцо).

Внезапно музыка делается еще громче, и прожектор высвечивает Паулину.

Она не успевает сообразить, что происходит, но уже движется, качая бедрами. Павлиньи перья щекочут ей плечи, руки и бедра.