Снежный ком - Чехов Анатолий Викторович - Страница 42

— Вспомнила! Когда это было!

— А то скажешь, сейчас ты не такой?

— Думаю, что не такой, — ответил я, а сам подумал: «Возьму и достану назло ей это трижды клятое облепиховое масло!» И даже на какое-то мгновение поверил, что такое чудо может произойти.

Лялька только хмыкнула носом и даже не удостоила меня ответом. А я слишком поздно понял, что совершаю ошибку, какую и до меня совершали тысячи мужчин и еще тысячи будут совершать. Никогда не следует тягаться с девчонками в том, в чем они сильны, в смысле «достать», «выглядеть», «показаться» и так далее. Ничего у нас с вами не выйдет!..

Лялька неожиданно поднялась на цыпочки, взяла меня пальцами за уши, притянула к себе и поцеловала прямо в нос.

— Ужасно смешной! — деловито сообщила она, склонив голову набок, как видно, проверяя впечатление. Совершив такое надругательство над лучшими моими чувствами и весело напевая, Лялька отправилась вслед за Катей, которая, пожав цветастым плечиком в ответ на ее выходку, уже спускалась по тропинке.

А я остался стоять как дурак и обалдело смотрел им вслед, чувствуя, что качающаяся под ногами земля вот-вот встанет дыбом и со всего размаха хлопнет меня в лоб.

— Ля-ля-ля! Ля-ля-ля! — запела вдруг Лялька, повернулась на каблуках, помахала мне рукой и снова направилась к пристани вниз по зеленому склону.

Солнце, спустившееся уже к самому горизонту, янтарными огоньками вспыхивало в ее волосах, мотавшихся из стороны в сторону, светилось в полупрозрачной ткани батника, через которую угадывались белые тесемки лифчика. Белая из тончайшей шерсти юбка сидела на Ляльке как влитая.

Спохватившись, я понял, что стоять и смотреть вслед торжествующей Ларисе довольно-таки смешно: еще подумает, что я из-за нее приехал сюда со студенческим отрядом (признаться, так оно и было).

Деловито оглядевшись, я подхватил халат, снова вскочил на цоколь, одним движением перемахнул через подоконник и очутился в коридоре больницы. Хорошо еще, что в это время никто здесь не проходил.

Я не знал, как определить ее совершенно неожиданный поступок. Хоть и поцеловала она меня, словно пупса, в нос, но все-таки поцеловала! А это было уже кое-что… Интересно, почему? Уж не за то ли, что я сказал: «Есть кому покупать ей часы». По-моему, за такие слова в пору оплеуху давать!

Не успел я осмыслить, что на самом деле произошло (радоваться мне или огорчаться), как от пристани снова донесся Лялькин голос.

— Не заблудись! — крикнула она. — Первый этаж, третья палата!

Хотелось в ответ крикнуть что-нибудь остроумное, но ничего толкового в голову не пришло. Да и не будешь же в самом деле орать из окна, когда проник сюда контрабандным способом…

Понятно — это чисто женская тактика: сотворить что-нибудь такое, чтобы потом с утра до вечера только о ней и думали, а самой чихать на меня: «Ля-ля-ля! Ля-ля-ля!..» «Черта с два! От меня дождешься!»

Я решительно накинул куцый халат на плечи и пошел по коридору. Теперь мне было ясно, что с нею происходит и почему она такая.

Тут я должен объяснить, с чего это мне приспичило сдавать вместе с Лялькой в мединститут и ехать вслед за нею со студенческим стройотрядом в Костаново. Всему причина — шурин дяди Фрола Тема. Правда, бывший шурин. Когда-то он был женат на младшей сестре моей матери (а дядя Фрол на старшей — тете Маше), но потом развелся и женился на манекенщице Симочке, у которой и воспитывалась Лялька. А родители Ляльки — кто-то из них родня Симочке — погибли в автомобильной катастрофе.

Пока Лялька была маленькая, Сима еще терпела ее, а выросла да еще расцвела, тут-то все и началось. Последнее время из-за Ляльки у Темы и Симочки скандал за скандалом. Потому-то Лялька и в стюардессы подалась и десятый класс экстерном окончила, почти год дома не жила…

Друзьям своим я говорил, что хорошо, мол, работать в стройотряде, когда есть к кому в деревне сбегать, молочка попить, редиской похрустеть. Дядя Фрол и тетя Маша и мне не чужие, да и Аполлинария Васильевна тоже. Много раз я проводил летние каникулы в Костанове, случалось, и одновременно с Лялькой. И дрались и мирились… А теперь вот оба, считай, уже взрослые…

У дяди Фрола я надеялся хоть иногда бывать с Лялей наедине, без ее назойливых, как мухи, подружек, всюду сующих свои носы, ужасно противных девчонок, которые, по выражению Аполлинарии Васильевны, «лезут тебе в глаза и уши, как ады́».

Спохватившись, что торчу в окне больницы безо всякого смысла и этим обращаю на себя внимание посторонних, я отправился искать третью палату, чувствуя себя неловко: такой молодой и здоровый, а голова у меня, с точки зрения взрослых, если бы они могли подслушать мои мысли, забита всякой ерундой. И это в то время, как совсем рядом лежат и мучаются люди, столько хлебнувшие лиха в свои молодые годы, что аукается им это лихо болью и страданиями и через тридцать пять лет.

Мне даже представить себе было трудно, что такое постоянная, то затихающая, то усиливающаяся, ноющая боль. Осколки, засевшие в теле, которые почему-то нельзя вытащить, мучают дядю Фрола и когда он сидит в своей колхозной конторе (работает дядя Фрол экономистом) и когда возится в саду или с пчелами, да просто — спит или обедает. А у меня, например, в жизни ничего не болело, за исключением пустяков, когда треснешься обо что-нибудь или тебя треснут…

Мучимый жалостью к своему дядьке и в то же время тягостным желанием поскорее уйти отсюда, я прошел по коридору и тихонько приоткрыл дверь, на которой синей краской была написана цифра «3».

Негромко покашляв, чтобы привлечь к себе внимание, вошел в палату.

Дядя Фрол лежал, закинув руки за голову, лицом к двери. Едва я вошел, он подмигнул мне, будто ему вовсе и не было больно, сочувственно спросил:

— Никак Лялька задержала?

— Халатов в больнице не хватает… И потом у вас «тихий час», — пролепетал я охрипшим голосом, чувствуя, что краснею с головы, до пяток.

— «Тихий час» бывает днем, а сейчас вечер, — как бы про себя заметил дядя Фрол. — А халатов действительно не хватает. К тому же Аполлинария Васильевна далеко не всем их выдает.

Я промолчал, потому что насчет логики дядя Фрол кого хочешь за пояс заткнет. Да и что я мог сказать? Аполлинария Васильевна ни свою внучатую племянницу Ляльку, ни меня всерьез не принимала, это давно известно. И сейчас она решила оградить его от посещения здоровых, молодых и сильных, как будто мы в чем-то виноваты, что такие. Был же и дядя Фрол когда-то молодой и сильный! К тому же я точно видел, ему приятно, что мы с Лялькой к нему пришли.

Устроившись на стуле возле койки, я стал выкладывать в тумбочку всякую снедь, что натолкала мне в сумку тетя Маша.

Тягостное чувство жалости к Фролу, смешанное с ощущением вроде бы вины, что мне не понять ни его мысли, ни его состояние — снова охватило меня.

Война закончилась тридцать пять лет назад. Страшно подумать, как долго она дает о себе знать таким, как дядя Фрол. И вовсе не памятью о геройских подвигах, о которых написано столько книг и снято столько фильмов, не салютами в дни и юбилеи Победы, а муками и страданиями, как будто, отгрохотав залпами орудий и взрывами бомб, война не умерла, а лишь затаилась, рассыпавшись миллиардами мелких осколков, и каждый осколок кого-нибудь да поразил, застряв в «мягких» и «твердых» тканях, а то и в душах тех, кто потерял не только молодость и здоровье, но и близких и родных… Я даже представить себе не мог, чтобы меня могло ранить или убить. И так, наверное, каждый. Но ведь дядю Фрола ранило? К тому же на всю жизнь?..

Странное чувство владело мной здесь, рядом с больничной койкой дяди Фрола. Мне казалось, что он считал обыкновенным все, что пришлось ему пережить, потому что вместе с ним войну переживала вся страна. Мне же трудно было ответить, а смог бы я вынести все то, что пришлось взвалить на свои плечи ветеранам в роковые сороковые годы, а потом — еще три с половиной десятка лет жить и работать с осколками в теле? Какой же должен быть высокий болевой порог у моего дядьки, и как мне со своим микроскопическим опытом жизни при полном отсутствии заслуг перед обществом — далеко до него… То, что полностью поглощало меня: Лялька, провал на экзаменах в институт, дела в стройотряде, куда проник я тоже контрабандой, поскольку как был, так и есть никакой не студент, — все это было ничтожным по сравнению с масштабами, с какими всю жизнь имеет дядя Фрол. Но ведь и мое, близкое, тоже кому-то важно?.. Да хотя бы мне!.. Любая жизнь начинается не ахти с каких высот. Не ступив на первую ступеньку, не доберешься до верхней. Кто знает, может, и мне когда-нибудь доведется сделать что-то большое для близких и родных, дорогих мне людей, для своей страны?..