Где же ты, Орфей? (СИ) - Беляева Дарья Андреевна - Страница 9

Тесей был музыкантом, невероятно талантливым. Это он частенько писал музыку для Орфея, чтобы он делал вид, будто не зря живет со Сто Одиннадцатым. Тесей дружил с моим братом, и хотя бы за это я любила его. Тесей был хорош в том, что он делал, более того — хорош дьявольски. Поэтому ему можно было все. Он никогда не видел ничего, кроме Зоосада, не думал о Свалке, не мечтал о Нетронутом Море, и потому развлекался как мог. Не было никого ни прекраснее, ни избалованнее Тесея.

Думаю, Последняя не была популярной личностью (личностью?) среди наших хозяев, ее питомец, однако, купался во всеобщей любви (любви?). Сложно было рассуждать о тех, кто не влезал в понятия, выработанные человеческой культурой за долгое-долгое время до их прихода. Нам все еще нужно было осмыслить их. Я часто размышляла о том, как они могут мыслить и чувствовать. Чтобы понимать их, нужно было понимать историю, которая за ними стоит. Они, наверняка, пребывали в трехтысячелетнем восторге от нашего искусства, потому что вели праздный образ жизни. Приходили, опустошали планеты и уходили. Активнейший период их жизней приходился на захват планет, затем они просто питались ими. Лично я не могла провести без дела и недели, мне все время хотелось чего-то нового. Они были до известной степени по-другому устроены, но альтернатива их явно увлекала.

Тесей щелкнул пальцами перед моим носом.

— Эвридика, ты в порядке?

— Да,— сказала я.— Все хорошо, спасибо и прошу прощения.

— За что?

— Не знаю, это триада, которую я произношу в любой неясный момент.

Тесей приобнял меня и Медею, склонился к ней, назвал ее как-то ласково, что-то ей прошептал — я не все ясно слышала. Я обернулась к Гектору.

— Ты почему не идешь?

Вид у него был обиженный. Он потеребил галстук, а затем сказал:

— Я возьму напитки.

Должно быть, дело было в Тесее. Многих смущало, что он без умолку болтает о себе, но мне все нравилось. Тесей был интересным человеком, и у него было много достижений, судя по тому, что он про себя рассказывал.

— Подумайте, дамы,— говорил он.— Именно я все это организовал.

— Когда я хочу такое организовать, просто говорю, что у меня дома есть еда,— пожала плечами Медея.

— Не обижайся, у нее период отрицания авторитетов,— сказала я. Но Тесей не был обидчивым, он только мотнул головой, звякнул бубенцами на шапке, показывая, что это все не так уж важно, и продолжил:

— Собственно, дорогие, это не просто вечер Последней, когда она должна будет утереть своими лапками, или чем еще там, слезы от осознания того, сколько я делаю для нее!

Тесей взял театральную паузу, слишком сочную и долгую, чтобы скрывать нечто по-настоящему важное. Эта пауза меня обманула. Тесей сказал:

— Первая здесь, вместе со своей дочуркой! Держу пари, вы такого не видели!

— Мы вообще их никогда не видели, Тесей, — сказала я. Он снова отмахнулся от меня. В секунды, когда Тесей не говорил, он лучезарно улыбался. Это было похоже на музыку, которую слышишь, когда тебя переключают с одной телефонной линии на другую. Зубы Тесея очень сверкали.

Надо признаться, я была удивлена. Первая никогда не посещала нашего района на моей памяти, хотя говорили, что она побывала здесь незадолго до того, как Сто Одиннадцатый привез меня. Она путешествовала, искала прекрасное и вдохновляла свою дочь. У каждой Королевы Колонии, говорил Сто Одиннадцатый, рождается единственная дочь, и она однажды будет иметь собственную колонию, и у нее тоже будет одна единственная дочь.

Бесконечная итерация, так бы Орфей сказал. Большего темпа размножения, говорил Сто Одиннадцатый, они просто не могут себе позволить, являясь, до определенной степени, вечными существами. А тут бы Орфей сказал, что нельзя являться вечными существами только в определенном смысле, потому что вечность не должна иметь ограничений и пределов, иначе она не соответствует условиям выполнения задачи.

Мы сидели на подушке, Тесей подтянул к себе половину граната, раскрошил ее пальцами. Он мог позволить себе есть некрасиво, даже забавно.

— Нет, если бы вы только видели,— говорил он, отправляя в рот рубиновые зернышки.—Какое у Последней было лицо, когда она узнала, что обязана закатить вечеринку в честь Первой! Если бы я только видел!

Тесей засмеялся, и бубенцы вторили ему мягким перезвоном.

— Ослятины мне!— крикнул он.— Эй, остолопы, я же договаривался, чтобы была ослятина! Древние римляне жрали чертовых ослов!

Я вздохнула, а Медея засмеялась.

— Не все получилось,— шепотом сказал Тесей.— Но я все равно молодец!

Теперь я замечала среди людей в тогах, принадлежащих Последней, гостей. Большинство из них были мне знакомы — люди из нашего района. В местный Рим они проливались как капли других времен. Я видела двух девушек, одетых по моде, бытовавшей незадолго до Великой Французской Революции и несколько после. Одна напоминала мне Марию-Антуанетту, а у другой на шее была красная бархотка. Я видела мужчин в строгих костюмах, восточноевропейских коммунистов шестидесятых годов, видела развеселых хиппи, видела средневековых крестьян. Наверное, впервые нанятые для массовки люди, считали все это костюмированной вечеринкой. Они и не представляют, насколько она затянулась. Чтобы налить себе немного вина с медом, я прошла мимо дамы в костюме девятнадцатого века, и обрадовалась, что к моему времени корсеты стали несколько свободнее. Мне было так ее жаль — она обмахивалась веером с изображением синих бабочек так отчаянно, словно уже не чувствовала потоков воздуха, стремившихся ей в лицо. Ее партнер во фраке уже держал руку в кармане, близился обморок, и он готовил нюхательную соль.

Медея тоже это заметила, когда я вернулась, она сказала:

— И скоро ты так же будешь?

— Надеюсь, нет,— ответила я.— Я, в общем, тебя позвала, чтобы ты всему порадовалась, а не чтобы лишаться чувств у всех на глазах.

Медея взяла мое вино с медом и сделала глоток, а затем скривилась. Я продолжала рассматривать людей, я так любила их всех, даже тех, с кем едва ли перекинулась парой слов. Это были люди с умными глазами, осторожные люди, и в то же время люди, привыкшие друг другу доверять.

Вот почему Гектор был так бесконечно одинок.

Теперь, когда я познакомила свой взгляд с людьми, присутствующими в зале, можно было впустить в себя и все остальное, что было прекрасно. Зал прорезали два ряда длинных колонн, и между ними были скульптуры столь идеально белые, что глазам становилось больно. Они не были расставлены естественно, во всех попытках воссоздать прошлое всегда будет нечто от музея. Коллекция Последней считалась прекрасной среди ценителей скульптуры. В прошлое столетие она держала при себе невероятно талантливого мастера. Он изготавливал бюсты и статуи местных художников, писателей и музыкантов после их смерти. Таким образом он запечатлел для Последней людей собственного столетия, но они были так безупречно стилизованы под греческую и римскую античность, что это нельзя было назвать памятью.

Какие это были живые лица, какие глаза, пусть без зрачков, но со столь выразительными взглядами. Какие были тела — безупречно атлетичные, замершие в середине движения, прекрасного в своей незаконченности. Было все, даже складки на одежде, казалось, можно тронуть рукой и расправить.

Все было последовательно, живо, абсолютно гениально. Но, конечно, кроме определенных, выразительных черт, ничего не осталось от тех людей, которых мастер пытался изобразить. Ни излюбленных поз, ни выражений лиц, ни характерной одежды.

Эпохи сменялись, и то, что оставляло память о римлянах, казалось мне слишком обезличенным для тех, кто умер столетие назад.

Но как же хотелось плакать от такой красоты.

Сам мастер умер на исходе восемьдесят седьмого года жизни. Некому было увековечить в этом зале и его, чтобы люди, ныряющие в купальни и пьющие вино, смотрели на скульптора, которого уже нет.

Но, как ни смешно, только его я и знала, а все остальные были просто мраморными, прекрасными мертвецами с белыми руками и точеными пальцами. Когда люди, ушедшие и пришедшие, стали мне привычны, я поняла, как холодно здесь. Все было похоже на фотографию, которая проявляется постепенно. Казалось, мучительная красота статуй давно должна была покрыться коркой льда. Это был не тот холод, который ощутим сразу и делает губы синими, а руки неприятными. Холод, который чувствовала я, продирал что-то внутри, от горла и ниже.