Вознесение черной орхидеи (СИ) - Тимина Светлана "Extazyflame" - Страница 30

Но что-то все же изменилось. Неотвратимо. Без права на возвращение. Я могу бороться с обстоятельствами дальше, но в остальном…

- Скажите… - Я позволяю себя обнять. Да, вашу мать. Именно так! Без какого-то надуманного подтекста, просто даю укутать свои плечи шалью – сожгла, сильно долго была на солнце. – Вы… точно знаете? Вы видели его мертвым?

Пауза. Вздрагиваю от едва уловимого нажима сильных длинных пальцев на моем плече.

- Юля, мне жаль. Ты должна отпустить это.

- Как? В огне? Это же не быстрая смерть? Или…

- Юля, запрещаю тебе даже думать об этом. Просто отпусти. Твоя жизнь продолжается. Не позволяй ему управлять ею с того света!

Мне страшно даже представить, что означает принадлежать такому человеку. Его приказы не обсуждаются, вряд ли хоть у кого-то хватит на это сил и духу, чего уж там – попроси он ласковым тоном упасть на колени, я бы не успела даже опомниться. Прошлой ночью фраза «почему тебе нравится меня расстраивать?» сломала мое сопротивление с эффектом, равносильным десятке ударов кнутом. Что могло означать наказание в исполнении ему подобного, я боялась даже думать.

Я так и не добилась никакого ответа.

- Знаете, а меня не покидает чувство, что он остался жив…

- В этом нет ничего удивительного. Между похитителем и жертвой всегда устанавливается необъяснимая связь. Все-таки я не могу сказать, что ему было все равно, что ты чувствуешь и как это воспринимаешь. Дмитрий любил тебя. По-своему, так, как мог только он сам, но – любил.

У меня перехватывает горло. Я всегда это знала, он был из тех людей, кто никогда не боялся об этом говорить. И насчет сверхъестественной ментальной связи – в точку. Только никто не сумеет разубедить меня в том, что это связь прервалась.

Однажды я увижу твою могилу. И… нет, не осознаю. Не начну биться в истерике и рвать на себе волосы, молотить руками о твердый гранит надгробия, нет… Просто посмотрю в глаза близкого тебе человека и скажу: «А вы уверены? Там же нет никого»… Я не почувствую ничего. Я буду просто стоять, не замечая порывов ветра и скользкого дыхания приближающегося затяжного дождя, вести такой привычный для нас диалог через пространства, не ощущая одного – твоей близости под каблуками моих туфель, под пластом безжалостно твердой земли. Я никогда не буду ощущать тебя мертвым. Я буду вздрагивать, чувствуя твое присутствие, оборачиваться на взгляд и замечать осязаемую тающую тень за спиной. Будет именно так…

Больше за этот вечер я не задавала Алексу никаких вопросов – чувствовала, мне не получить на них ответов. Общение вошло в ровную, но не вполне привычную колею почти светской беседы. Закончили почему-то снова оружием. У этого человека был дар снимать напряжение и располагать к себе, и в то же время – держать на дистанции, выстроить неагрессивную линию обороны. Защищал он в первую очередь меня. Так мне тогда казалось, хотя многое было скрыто от неискушенного восприятия.

Можно было видеть угрозу своим стальным шипам в уязвимых лепестках орхидеи, которая навсегда утратила черный окрас. Белые были беззащитны, их ломали, сжимали, раскладывали на лепестки, бросали к ногам, но сила в них была. В их необъяснимой хрупкости. В их окрасе цвета жизни и веры в лучшее. В этой трогательной нежности, которая не умела жалить ядом и защищать свою свободу, которая могла лишь сложить свои лепестки, позволяя себя сорвать и унести… и может, именно это остановило руку охотника, который не захотел наблюдать ее гибель в неволе. Не захотел путем неимоверных усилий – ему ведь ничего не стоило разрушить хрупкий цветок; более того, желание подчинить красоту, овладеть ею было основополагающим. Он просто взял себя в руки. Он смог. Это была демонстрация его высшей силы, перед подобным диктатом склонялись даже соцветия цвета тьмы…

Я понимала очень многое уже тогда, не отдавая себе в этом отчета, но для полного осознания мне потребуется время, а может, вера в собственные силы. И ее уж точно никто не посмеет отнять. Я выживу. Через не хочу, даже в одиночестве – мне казалось, что тема мужчин теперь навсегда будет закрыта. На год точно. Что поделать, я никогда не умела трезво оценивать свой темперамент.

Яркий закат… Он предрасполагал к чему-то приятному. Возможно, поцелую, если бы все сложилось иначе, и тогда все произошло бы на яхте. От одной мысли, кто мог бы быть сегодня рядом, если бы я так яростно не отрицала свои проснувшиеся чувства, колени предательски подкосились. Так я впервые оказалась на руках у Александра, не успев сообразить и, наверное, даже вскрикнув от испуга, когда расслабленные мышцы ощутили сталь напрягшегося пресса, которым я еще совсем недавно любовалась. Нет, меня не прошиб разряд в тысячу вольт с запуском эндорфина по всем сосудам от внезапного желания близости. Меня накрыло волной паники, которая, может, и имела что-то общее с эротикой, но страх не позволил этой трансформации завершиться, заблокировав на первом этапе.

– Все хорошо? Голова не кружится? – обеспокоенно спросил Алекс, когда я непроизвольно рванулась из его рук. Ноги ощутили твердую опору пристани, а я непроизвольно скользнула взглядом по его губам. Просто чудо, что сознание с подсознанием мобилизовали все свои силы и погасили новую вспышку, наверное, любопытства, в зародыше. Но шальная мысль, такая неуместная, все же успела промелькнуть: на что похож поцелуй человека, привыкшего все контролировать и держать в своих руках? Он подавляет с первым же касанием губ, или вводит в кровь анестезию обманчивого спокойствия, усыпляя бдительность, заставляя поверить в то, что все будет хорошо?

Мне запрещено об этом думать. Предполагать. Опасаться. Я не знаю, откуда такая безумная уверенность, но она есть, и она накрыла меня подчиняющим прижатием к полу настоящей действительности, выше которой не стоит прыгать даже в мыслях, ибо они материальны. Это запретная зона, контролируемая темнотой территория, где действуют его правила, которые пока для тебя трудновыполнимы, или же не выполнимы вовсе, потому что раздавят, поглотят, лишат права даже на вдох и выдох. А сам режиссер этого безжалостного сценария, скорее всего, будет сжимать кулаки от бессилия, не в силах упростить их для тебя – потому что были упрощены изначально, и дальше просто некуда и незачем…

Я научилась чувствовать других людей. Кого-то этому обучают во всех разведках мира, кто-то наделен подобными экстрасенсорными способностями от рождения, а кто-то рад бы никогда не знать, что такое возможно, но стрессовое состояние освободило этот скрытый потенциал – метку дьявола или поцелуй бога – в один переломный момент. Когда это случилось? Может, когда я впервые ощутила себя в четырех замкнутых стенах без права возразить? Или раньше, еще до того, как листки садистских правил полетели мне в лицо? Когда впервые прожег подавляющий поцелуй того, у кого было достаточно сил, чтобы сломать меня, но недостаточно человечности, чтобы понять, как он меня убил именно этим? Не имело особого значения. Мне оставалось только вздохнуть с облегчением, осознав, что Александр оказался мудрее, я бы даже сказала, добрее, но жизнь и первая любовь навсегда отучили делить людей на плохих и хороших. Стена. Вот как можно было это охарактеризовать. Стена его тьме и портал светлой стороне.

Я все-таки оставалась неисправимой идеалисткой.

Вопреки моим ожиданиям, Денис нас больше не встречал, молчаливое напоминание о том, что угроза моей жизни действительно устранена. Я без страха, почти с удовольствием уселась впереди, рядом с Алексом, чтобы видеть панораму Ялты, бегущую впереди дорогу… Ну да, я почти не соврала себе. Мой взгляд то и дело скользил по мужским сильным рукам. Сжимающим руль.

- Солнце село, - добродушно усмехнулся водитель поневоле во время очередного беглого осмотра. Я поспешно, словно застигнутая на месте преступления воровка, стянула темные очки, отыскав в окошке справа что-то очень интересное.

- И вы с наступлением темноты превратитесь в вампира?

Я чувствовала, что он улыбается. Чувствовала, но боялась смотреть. Это был словно шаг вперед, за ограждение с красной вывеской «не влезай, убьет», откуда не возвращаются, а только принимают правила, а если нет, решения принимают за тебя. Мне опасно было даже приближаться к этому барьеру, но смотреть-то не воспрещалось! Пусть в стекла иллюзорного бинокля, укрывшись за бруствером – сперва солнцезащитных очков, затем – отражения в тонированном стекле. Может, чтобы потом, уже дома, в попытке заставить голос Димы заткнуться в моей голове, заполнить пустоту отрывистыми кадрами таких вот воспоминаний. Изгиб фаланг длинных пальцев на рулевом колесе. Контраст белой тенниски с легким загаром. Линия волевого профиля. Сосредоточенный на дороге взгляд. Однажды, вспоминая изгиб косой черты дельтовидных мышц, я даже пожалею, что нет возможности сжать их пальцами. Обманывая себя, прикрывая проснувшиеся ростки неоднозначного влечения желанием отблагодарить, да вот хотя бы массажем. Но вряд ли он бы сейчас мне позволил даже это. Контроль, вне правил и за их пределами, был его вторым именем, а я… Сознание уже вовсю противилось диктату Димы в своих дальних уголках, пыталось вытравить, выжечь, разметать на атомы эту болезненную диктатуру, хотя бы так, сменой полярностей, переключателем на того, кто мог бы его заменить пусть даже в виде голографической иллюзии.