Дети августа - Доронин Алексей Алексеевич - Страница 70

Старый узбек побагровел так, что стал похож на помидор.

— Никогда так больше не говори, Дима. А то плохое может случиться. Увидишь свою голову на железном пруте, честное слово. Видишь ли, я чужак здесь. Хоть и говорю на вашем языке лучше вас. Но главное… — Мустафа едва заметно улыбнулся. — Как же я его брошу, если ему помогает Всевышний?

— Как это? — переспросил Окурок.

Старик перешел почти на шепот:

— А так. Хочешь верь, хочешь нет... Нашему повелителю всегда сопутствует удача. Всегда. Когда мы начинали, у нас было четыре машины, сто человек, и у половины даже стволов нормальных не было, — Мустафа икнул и прикрыл рот рукой. — Ты вот не представляешь, какие зубры нам дорогу преграждали. А где они все? Тю-тю. Косточки собаки обглодали да вороны растащили. И как у нас это получилось? Есть идеи?

— Ну… стратегия там, тактика, — попытался Окурок ввернуть умные слова. — Диспозиция… оппозиция.

— «А залупу на воротник!», как сказал бы наш друг Генерал, — усмехнулся Мустафа. — Мы просто идем и берем, что плохо лежит. А все, кто против, поскальзываются на кожуре… ты ел когда-нибудь бананы? Поскальзываются на ровном месте и сами на свой нож падают. Хоп! И даже если мы глупим, враги тупят в десять раз больше. Путаются в собственных ногах. За годы, что я с Уполномоченным, всякого навидался и уже удивляться отвык. Не банды, а целые армии в три тысячи штыков разбегаются, стоит ему рядом пройти. Города без боя сдаются, где одних мужиков пять тысяч душ и у каждого винтовка в шкафу и пулемет в сарае. А у тех, кто хочет сопротивляться, снаряды не взрываются, пули летят в молоко, моторы не заводятся, лошади дохнут как мухи, а люди слегают от поноса или другой заразы. Или ссорятся и режут друг друга. Даже погода — и та обычно на нашей стороне. Местные царьки, бандиты — с пулеметами, техникой… с понтами… или приползают на брюхе, или умирают. Часто без нашей помощи. Кто костью подавится, кто с обрыва свалится, кого собаки загрызут. Пойдем, я покажу кое-что.

Ильясович подвел его к стоявшей чуть поодаль старой УАЗовской «буханке», заляпанной грязью до середины борта.

— Ветеранша. Когда-то в голодные годы это была наша КШМ. Мы ее давно уже перебрали по винтику, только корпус остался. Теперь переведена в хозчасть.

Мустафа показал едва заметную заплатку над передним левым колесом. Она выделялась другим цветом металла.

— Дело было под Тверью. Мы тогда держались близко к Москве, искали военные ништяки. Виктор уже тогда искал свою «вундервафлю». Но нажили только проблем. Вот и тогда уходили после засады. Местные оказались тоже не лохи. Потомки военных из гарнизона. Приняли нас на уже пристрелянной позиции. Нахлобучили нас хорошо. Мы удираем, они нас накрыли на дороге минометами. И вот здесь торчала неразорвавшаяся мина.

Даже без подсказки Мустафы он заметил на машине следы и от пулевых пробоин.

— А очень скоро мы все свое вернули с процентами. Тогда я понял, что это знак… И таких случаев я могу вспомнить двадцать. Точно говорю: сам Всевышний помогает. А может — шайтан… Но я с Ивановым, даже если он завтра прикажет море ложками вычерпать и луну с неба достать. Вычерпаем и достанем.

Раньше, говорят, находили такие дома, где все стояло нетронутым с той самой субботы. С самого 23-го августа. Толстые стеклопакеты в пять слоев выдерживали напор ветра — там, где их не повредили взрывы или люди. А внутри все было так, как оставили хозяева, которые сами или погибли в первые часы, или, затерявшись в потоке беженцев, так и не сумели снова попасть на родной порог.

Но их тени еще были там, когда туда проникали первые разведчики или мародеры. И вещи хранили память об их жизни. Оставленные на столе бумажки, грязные носки, брошенный на пол пульт от телевизора, окурки в пепельнице. Тапочки под кроватью. А вокруг был слой пыли — не очень толстый, ведь пыль бывает только от живых существ... И плесень. И даже мох.

Но здесь в доме на улице Весенней окон не было уже давно. Теперь облезлая комната больше напоминала пещеру, чем жилище людей. Куча снега в углу под окном была похожа на корявого снеговика. Сосульки, наросшие на балконе и у разбитого окна, выглядели как сталагмиты.

Обои давно опали и сгнили, и о них не напоминало ничего. Осыпалась известка и штукатурка.

В этот день снег уже не падал. Когда так холодно, снега не бывает. Днем небо стало кристально чистым, и все было обрадовались, что станет теплее, но солнце не грело, будто висело вдвое дальше, чем обычно. Поднялся ветер. Ледяной ветер без метели. Вполне нормальный конец октября.

Брезентом завесили угол. Получилась халабуда — самодельная палатка. Там развели костерок, так, что даже отблеска не было видно за окном. Но тот, кому совсем худо, мог посидеть и погреться.

А в самой комнате в тесном кружку сидели десять человек.

Остальные мстители расположились в других квартирах — не на этой же лестничной площадке, а в соседних подъездах. Чтоб случайно враги не захватили всех врасплох. Из того стара и млада, которых освободили в Автоцентре, мстители взяли с собой всего десятерых. Остальных и вооружать-то было нечем, и на ногах они еле держались. Их оставили на окраине Новокузни, в селе под названием Бунгур, возле железной дороги. И туда же должны были приехать остальные, кто спасся на трассе, но не мог идти в поход.

Словно какие-то кочевники, они уже который раз останавливались под неродной крышей, в заброшенных давно домах.

Иней на лицах иногда может не таять даже у живых. Это Сашка понял сегодня. Сидели молча, почти не разговаривали.

Сыновья Пустырника были тоже тут. Старший Петр точил бруском охотничий нож с обтянутой кожей рукояткой. Младший Ефим туго набивал магазины для «калаша» лежавшими перед ним россыпью масляно-желтыми патронами. До этого он порывался в очередной раз разобрать автомат, но Пустырник жестом его остановил. То ли не хотел лишнего шума, то ли он мешал ему думать.

Парень по кличке Лысый зашивал дырку на трофейной куртке, которую ему уступил Пустырник. Ее сняли с трупа фуражира. На самом деле он был не полностью лысый, волосы у него на голове выпали пятнами. Сашка знал, что он мужик задиристый и за словом в карман не лезущий. Говорили, как-то раз в детстве поймал несколько воробьев, оторвал им крылья и отпустил побегать. А когда пристыдили взрослые, парниша выдавил из себя: «Простите, птички». И все же он был скорее скверный, чем злой. В мирное время с такими не хочется гадить на одном гектаре, но на войне радуешься, что он на твоей стороне, а не на другой.

Другое дело Семен Плахов — опытный, тертый жизнью, как наждаком, мужик. Здоровяк, охотник, почти такой же меткий, как Пустырник. Раньше он был беззлобный и трудолюбивый семьянин. Но сейчас его жена и две дочки находились среди заложников. Поэтому боли он врагам хотел причинить гораздо больше, чем живший бобылем Лысый.

— Сегодня цельсиев еще меньше. Надо идти на штурм. А то замерзнем не за хрен собачий. А так хоть крови им пустим напоследок, — произнес Плахов, в сотый раз доставая и убирая нож в ножны.

За целый день он съел только половинку сухаря.

— Ты посиди, остынь, — с непривычным терпением и тактом ответил ему Пустырник. — Всему свой час… Саня, ты как?

Он повернулся к Сашке, словно хотел убедиться, что у того все в порядке.

Парню это показалось нечестным. Старший не должен так цацкаться с кем-то одним из своих бойцов. Другим поддержка нужна не меньше, а больше, чем ему. Вон, кто-то потерял всю семью — обоих взрослых сыновей повесили чужие. А у кого-то близкие в заложниках, и один черт знает, что сейчас с ними делают…

— Нормально, — ответил парень.

— Ты это… не замыкайся. Тебе, наверно, хочется, но нельзя. Ты и так слишком долго жил в стране розовых пони.

— Я знаю.

— Вот, что я тебе скажу, раз уж мы начали, — Пустырник присел рядом на корточки. — Отец твой виноват. И дед — оба поровну. Андрюхе вообще по фигу было. Он, похоже, думал, что сам вечный и всегда тебе сопли подтирать сможет. А Сан Сергеич… старый дурак… этот готовил, но совсем не к тому. К высокой, мля, миссии, хранить путеводную свечу человечества. А тут людям за кусок хлеба горло режут, ты понял? И если хочешь жить — тебе придется делать, как все. Теперь их обоих нет. И многих других еще. Города нет. Обоих наших малых народов — нет.