Бытие как общение. Очерки о личности и Церкви - Зизиулас Иоанн - Страница 12

С другой стороны, поиски греческой мысли сосредоточены на преодолении истории. Отправляясь от наблюдения мира, эллинская мудрость ставит вопрос о бытии в неотрывной органической связи с воспринимающим его сознанием. В досократический период греческая философия концентрируется на основополагающей связи между бытием (είναι) и мышлением (νοεΐν)[75]. Несмотря на множество вариаций в ходе своего дальнейшего исторического развития[76], греческая мысль никогда не теряла из виду единство интеллигибельного мира (νοητά) с разумом (νους) и бытием (είναι)[77]. Благодаря единству этих трех элементов греки достигли потрясающего чувства κόσμος^ – то есть красоты и гармонии. В их единстве и обнаруживается истина, которая в существе своем идентична добру (αρετή) и красоте (τό καλόν)[78]. Вот почему истина для грека – в первую очередь космологическая проблема. Вследствие такой особенности истории проблематично найти свое место в греческой онтологии. Исторические события или объясняются соответствующим λόγος’ом, т. е. обусловившей их причиной[79], или не объясняются вовсе, поскольку они мало что значат[80]. Эти две позиции – объяснять историю или игнорировать ее – не столь различны, как это кажется на первый взгляд. Неоплатоники, чуравшиеся истории и материи, были столь же греческими по сути, сколь и историки и художники того же периода. Обе партии исходили из одинаковой онтологической предпосылки, что бытие образует единство, замкнутый круг[81], оформленный двумя началами – λόγος и νους. Истории и материи приходилось или сообразовываться с этим единством, или выпадать из круга бытия. История, будучи областью свободного действия, не может подводить к истине, так как поступки личности, человеческой или божественной, часто «иррациональны» или спорны, а значит, противоречат замкнутому онтологическому единству бытия и λόγος’Β[82].

Эта замкнутость, или монизм греческой онтологии и создает, по нашему мнению, главный момент в конфликте между греческим и библейским мышлением в святоотеческую эпоху. Вместе с неразрывно связанной с ним проблемой истории и материи в нем выражен вызов, который эллинизм бросает Библии по поводу истины. Причем этот вызов остается в силе и после эпохи отцов – в Средние века, в Новое время и вплоть до наших дней. В целом эту проблему можно было бы обозначить вопросом: как может христианин принимать истину совершающейся в тварном мире и в ходе истории, если верховное свойство истины, как и ее уникальность, невозможно, кажется, примирить с переменами и упадком, которым подвержены творение и история?

Новозаветное понимание истины своей христоцентричностью вступает в противоречие как с иудейским, так и с греческим видением истины в их представленном выше виде. Назвав Христа Альфой и Омегой истории, Новый Завет радикально преобразовал линейный историзм гебраистского сознания, так как в определенном смысле конец истории оказывается во Христе совершающимся уже здесь и сейчас. Точно так же, утверждая, что исторический Христос есть Истина, Новый Завет бросает вызов и греческой мысли, поскольку настаивает, что человек именно в ходе истории с ее поворотами и изломами призван открывать смысл бытия[83]. Поэтому, если мы хотим оставаться верными истине в новозаветном понимании, нам следует подтверждать ее историчность, а не пренебрегать ею ради пресловутого «смысла». В этом отношении негативная реакция на попытки «демифологизации» Нового Завета выглядят вполне оправданной[84]. Тем не менее стоит лишний раз подтвердить, что если под «историчностью» истины понимается только линейный, иудейский историзм, для которого будущее представляет собой реальность, которая еще только должна наступить, словно бы она еще никак в истории не была явлена, тогда мы радикально отходим от того, как истина преподана в Новом Завете.

Итак, проблема христологичности истины, вставшая перед Церковью с ее первых дней, может быть сжато выражена в следующем вопросе: как мы можем совмещать историческую природу истины с присутствием ее полноты здесь и сейчас? Другими словами, может ли истина одновременно рассматриваться и со стороны «природы» бытия (греческий подход) [85], и с точки зрения цели или конца истории (еврейский подход), и с позиции Христа, Который есть и историческое лицо, и неизменная основа (λόγος) бытия (христианский вызов), и чтобы при этом сохранялась «инаковость» Бога по отношению к творению?

Цель нашего исследования – попытаться найти ответ на этот вопрос с помощью греческих отцов. Мы уверены, что как вопрос, так и найденный ими ответ и сегодня сохраняют для нас свое исключительное значение. Мы также думаем, что идея «общения» стала решающим средством, позволившим отцам найти этот ответ, и что она и сегодня остается ключом к нахождению наших собственных ответов на тот же вопрос. Поэтому мы вначале попробуем понять смысл усилий отцов, их достижений и неудач на пути к пониманию истины, значимому для человека греческой ментальности, но не предающему и не искажающему при этом библейского откровения. Затем мы постараемся применить это видение истины к важнейшим моментам христианской веры, а именно к отношению истины и спасения. В заключение мы обсудим его экклезиологический смысл и теоретическое и практическое выражение в церковном устройстве и служении.

Одной из наиболее глубоких попыток примирить греческое представление об истине с христианской верой в то, что Христос есть Истина, было использование для этих целей в первые три века понятия «логос». Начало этому положили греческие апологеты, в частности Иустин, но наиболее смелыми энтузиастами этой идеи оказались александрийские богословы – Климент и, особенно, Ориген.

Известно, что понятие «логос» стало в устах Филона средством гармонизации греческой космологии с ветхозаветной (Быт1: мир был сотворен логосом Бога). Применив эту идею ко Христу, Иустин на основе пролога к четвертому Евангелию заложил фундамент для восприятия греками откровения о Христе, Который есть Истина. Однако хотя этим и открывалась возможность обращения греческой мудрости в христианство, вследствие чего все христиане оказались в долгу перед апологетами, одновременно появилась и угроза искажения самого христианского благовестия. Это легко понять, обращаясь к сути проблемы истины.

Объявляя Христа истиной просто в силу того, что Он есть Логос, Которым был создан мир и через Которого бытие получает свое основание и смысл, Иустин сформировал представление об истине, родственное, если не тождественное, платоновскому. Бог как верховная Истина понимается им как «Тот, Кто неизменен как в Себе, так и в отношении ко всем вещам»[86] и Кто познается «только умом» [87]. Истина здесь берется в платоновском смысле – как нечто незыблемое, устанавливающее свои связи с миром посредством ума (νους), который, по Иустину, был дан просто «для того, чтобы созерцать (καθοράν) то самое существо, которое выступает причиной всех умопостигаемых вещей (νοητών)» [88].

При таком подходе к истине существенно то, что возможность познания Бога, Истины, для Иустина лежит в идее συγγένεια – онтологической связи между Богом и душой, или νους[89]. В типично платоновской манере Иустин относит искажения истины, ошибки – ψευδός, исключительно к чувственному миру и в особенности к телу. Νους присущ в равной мере всем людям, и связь (συγγένεια) между Богом-Истиной и человеком постоянна и выступает достаточным подспорьем для избавления человека от власти тела, дабы держаться истины[90]. Ясно, что в основе воззрений Иустина на истину лежит не только дуализм между чувственным и умопостигаемым миром, но, что важнее, необходимая онтологическая связь между Богом и миром[91]. Постоянная συγγένεια между Богом и человеком через νους заставляет нас рассматривать идею логоса, которую Иустин применял к христианству, как связующее звено между Богом и миром, истиной и сознанием. Христос как Логос Божий становится именно этим связующим началом между истиной и умом, а философская истина оказывается частью этого Логоса[92].