Возмездие (СИ) - Михайлова Ольга Николаевна - Страница 43

И, наконец, действие третье. Процессия со знамёнами всех контрад, палио, народные гулянья на площади, приглашённые артисты пусть поют и пляшут за счёт городской казны. Потом — бесплатное угощение для горожан, и в заключение — фейерверк.

Подобного рода фантазии свойственны человеку, но если этот человек относится к власть предержащим, он склонен осуществлять свои грёзы. Тем более что ничего нереального в мечтах мессира Пандольфо не было. Он вообще-то был прагматиком. Всё это, да, разумеется, требовало умелой работы, тщательной подготовки и некоторых затрат. Но не более того. Приказ действовать подеста Пасквале Корсиньяно получил от него четверть часа спустя.

Далее мессиру Пандольфо потребовался совет человека непредубеждённого и разумного. Он вызвал Антонио да Венафро и посвятил его в свои планы.

Вопросов к Венафро у Петруччи было два. Первый. Судить ли предателя по статье «Наказание измены», параграф СХХIV или «Наказание тех, кто учинит народный бунт», параграф СХХVII? Антонио да Венафро поискал в своей памяти. Параграф СХХIV гласил: «Тот, кто злоумышленно учинит измену, должен быть, согласно обычаю, подвергнут смертной казни путём четвертования. В том случае, когда измена могла причинить великий ущерб и соблазн, например, если измена касается города, то возможно усугубить наказание путём волочения к месту казни или терзания клещами перед смертной казнью, а некоторых же случаях измены можно сперва обезглавить, а затем четвертовать преступника». Параграф СХХVII был милосерднее. «Если кто-либо в городе или владении умышленно учинит опасный бунт простого народа против власти и это будет обнаружено, он будет подлежать казни путём отсечения головы или сечению розгами и изгнанию из страны, где он возбудил бунт».

— В смысле четвертовать или обезглавить? — спросил Венафро, ни минуты не сомневаясь, что об изгнании речь не идёт.

— Да.

— Обезглавить — проще, четвертовать — зрелищней.

Пандольфо кивнул. Да, он и сам так думал. Стало быть, параграф СХХIV.

— И второе. Лучше надеть на торжества зелёный плащ с золотым позументом или скромный чёрный, отделанный по воротнику серебром? — Пандольфо вообще-то оговорился, сказав «торжества», но поскольку иная ошибка бывает красноречивей любой правды, Венафро сделал вид, что этого не заметил, понимая, что втайне Пандольфо и вправду видит в падении Марескотти празднество.

Советник напряжённо потёр рукой лоб. Вопрос Петруччи был непростым.

— Вас уже видели и в том и в другом, — после долгого раздумья проронил он, — нужно заказать к этому дню новый, алый плащ, украшенный золотой цепью с геральдическими знаками льва и креста, как символами высшей власти в Сиене.

Глаза Пандольфо блеснули. Он увидел это своим мысленным взором и кивнул.

— Да, ты прав. Так и поступим.

Пандольфо не прогадал. Престиж и авторитет власти неожиданно для Петруччи взлетели на невиданную высоту, едва в городе распространились слухи об аресте Фабио Марескотти. Надо сказать, что бунт гарнизона не наделал в Сиене много шума, его назвали «мятежом испанской малаги», и то, что именно он послужил причиной опалы и ареста Фабио Марескотти, многих даже удивило. Суд прошёл быстро, Пандольфо Петруччи в таких случаях не допускал волокиты. Приговор же не просто порадовал горожан, а привёл их в такое ликование, что в день казни капитану народа не пришлось нанимать клаку: горожане славили его криками даром и даже бросали ему под ноги цветы — тоже даром.

Удивительно прекрасное было зрелище. Прошедший в городе праздник намного превзошёл мечты Пандольфо и породил нём некоторые новые мысли: «Не стоит ли ежегодно вылавливать пару высокопоставленных супостатов и публично казнить их, если уж это так поднимает престиж власти?»

Для этого дня соорудили не только эшафот, но и обитое плюшем возвышение с козырьком от дождя и солнца, с которого Глава синьории был виден издали. Пандольфо Петруччи в алом плаще, окружённый пышной свитой, с удовольствием взирал на казнь и восторги толпы. Приближенные же капитана народа толпились за его спиной и боязливо наблюдали за работой палача. Все они были тихи и сумрачны, а мессир Арминелли к тому же вял и бледен. Он всё ещё боялся заходить в студиоло.

Только трое не жались за спиной Петруччи. Мессир Камилло Тонди с неизменным Бариле стоял у края помоста и не сводил глаз с казнимого, словно пытаясь запечатлеть в памяти каждый миг казни, записав его после в городские анналы. Невдалеке от них у края эшафота расположились многоуважаемый и достопочтенный монсеньор титулярный епископ Гаэтано Квирини и прокурор Лоренцо Монтинеро. Эти двое были заняты спокойной и размеренной беседой.

— Помнишь ли, друг мой, как нам с тобой довелось услышать недавно пророчество?

Монтинеро удивлённо поднял брови и ответил его преосвященству, что отродясь никаких пророчеств не слышал, но в Библии, в Книге пророка Даниила, читал о них.

— У тебя короткая память, Лоренцо. Мы оба сподобились услышать пророчество о конце из уст одухотворённого Бахусом юродивого пиита, коий, уподобившись одержимой менаде, изрёк нам прорицание: «Злость, нечестье горделиво кончатся своим концом!» Я говорил тебе, что сразу угадал в этой на первый взгляд глупейшей фразе смысл мистический и сакральный и задался целью постичь его.

— И преуспел?

— Почему нет? Слушай и внимай моему толкованию. Мы — жалкий образ Всевышнего, но в нас тлеет искра Его разума. Я долго размышлял, Лоренцо, над смыслом слова «конец». Finis coronat opus — это венчающий дело конец и, одновременно, это предел, граница, рубеж, край… Finis — есть заключение и окончание, это цель, назначение и намерение. Это и вершина, высшая степень, это и finis bonorum, высшее благо, и последнее — finis supremus, исход и кончина. Понимаешь?

— Пока весьма смутно, — извинился прокурор. — Я как-то, знаешь, больше по юридической части.

— Я тоже не сразу понял. Суть — в диалектике Зенона Элейского, научившего нас анализу противоречий и синтезу единств. Наша жизнь — преодоление пределов, постижение целей, достижение высших степеней, покорение вершин и… finis supremus, исход. Я долго ломал голову. Почему в финале, в итоге, в конце — смерть? Нет, должна быть «Sine ulla fine — бесконечность…» Но что есть supremus? Это — высочайший, крайний, последний, смертный, погребальный, чрезвычайный и жесточайший. И тут меня осенило! Проступило откровение. Значит, ты можешь выбирать — не конец, а его суть, его supremus. Между высочайшим и жесточайшим есть градации, и одновременно в этом выборе — пропуск в бесконечность, которая недостижима без исхода и кончины, и вместе с тем это выбор качества твоей личной бесконечности — дурной или благой. Нужно кончиться, чтобы стать бесконечным.

Прокурор вздохнул, явно не оценив сказанного.

— Надоела мне твоя заумь, Гаэтанелло. Ты не забыл, что я завтра женюсь, философ?

— Помню.

На казнь временщика сошёлся весь город, каждый сиенец считал своим долгом полюбоваться на то, как проходит земная слава, как жалок и ничтожен ныне тот, кто ещё вчера почитал себя вправе творить, что вздумается, чьи люди чинили разбой, и на кого не было управы.

Что же, они были правы, слава земная быстропроходяща, и останки людей, наделавших при жизни немало шума, лежат среди могил погоста так же тихо, как и все остальные.

Альбино тоже был на площади, он стоял, не отрывая глаз от эшафота. Руки его то и дело судорожно сжимались, в глазах темнело. Сама казнь, одна из самых страшных из придуманных людьми, истомила его едва ли не больше казнимого. Негодяй, о чьей смерти Альбино не мог думать без содрогания, был столь жалок, что смягчалось любое сердце. Альбино замораживало на июньском солнце, и стоявший рядом с ним Франческо Фантони, заметив это, накинул ему на плечи лёгкий плащ. Однако сам Фантони смотрел на последние минуты земного бытия мессира Марескотти пристально и сумрачно, со странной, змеящейся на губах улыбкой, и ни мгновение не отвёл глаз от плахи и палача.