Лучшие годы жизни (СИ) - Ветер Андрей - Страница 9

– Юрка, послушай меня, – говорил ему отец, – жить прошлым нельзя. Никак нельзя. Мечты о прошлом – это слёзы. А слёзы не помогают в жизни.

– Но мне так плохо, пап, невыносимо плохо. Я думал, что жизнь… дана для того, чтобы жить, чтобы успевать думать, успевать творить… А тут…

– Разве ты не успеваешь думать? Что мешает тебе? – спрашивал Николай Петрович.

– Как только я начинаю думать, я понимаю, что я не живу. Это не жизнь. Это убивание жизни.

– Ты хочешь сказать, что я, дотянув до пятидесяти с лишком лет, вовсе не жил? Я вкалывал, между прочим, как вол, чтобы ты мог получить что-то…

Николай Петрович нахмурился, не зная, как ответить сыну. Юра похлопал его по руке.

– Должно быть, у тебя другое отношение к жизни, пап, – предположил он. – Тебе нравится быть начальником?

– Да, нравится. И тебе понравится, когда подтянешься по служебной лестнице, – убеждённо сказал отец. – Всему своё время.

– Нужно ли мне это время, пап? Нужно ли вообще это всё? – Юра был грустен. – Мне бы куда-нибудь в тайгу податься, жить там, промышлять охотой, приносить в дом мясо, есть, спать, просыпаться с первыми лучами солнца.

– Жить там? Почему-то людям кажется, что жизнь где-то там непременно лучше, чем здесь.

– Я не сказал, что лучше. Я сказал, по-другому.

– Ты полагаешь, что жить жизнью таёжного охотника так просто? – спросил отец.

– Физически, конечно труднее, а в остальном…

– И ты мог бы жить животной жизнью? – перебил отец.

– А разве мы не животную жизнь ведём? Разве наши одежды делают нас людьми? Мы так же жрём и срём, как первобытные люди… Я вот что вдруг понял: они – дикари то есть – жили и живут трудно, очень трудно, всегда трудно. Ни о каких удобствах нет речи. Жизнь их – непрерывная борьба за существование. Всё так. Но им легче, чем нам, ведь у них же нет никаких «высоких» целей – только жить. А мы мечтаем о свободном времени, об отдыхе, о развлечениях. Мы боремся не столько за жизнь, сколько за всякие блага, мыслимые и немыслимые. Это величайший самообман. Мы путаем глубинную суть жизни с этими благами, подменяем одно другим. Но если мне не нужны эти блага? Я не нуждаюсь ни в каких казино, ресторанах, огромных суммах денег. Мне нужно время, чтобы сидеть на природе и дышать свежим воздухом. Мне нужно время, чтобы сочинять. Мне нужно время, чтобы заниматься любовью. Да, хочется, чтобы вокруг всё было красиво, изыскано, может быть, даже шикарно. Но разве шикарный отель более великолепен, чем вершины Алтая? Они тоже шикарны, но по-другому. Неужели следует продавать всю свою жизнь за деньги, чтобы однажды – когда-нибудь потом! – можно было потратить эти деньги на дорогой отель? Разве ты не согласен, что это нелепость? Ты только вникни в это: зарабатывать «на жизнь». Но где же сама жизнь? В зарабатывании денег? В гонке за материальным благополучием? Я не понимаю такого расклада, отказываюсь понимать. Жизнь должна быть качественной ежесекундно. Не знаю, как это объяснить… Но если процесс зарабатывания превращается в смысл жизни, то уж прости меня, но жить тогда не стоит вообще…

– В чём-то ты прав, Юрка, конечно, прав. Но ты пока ещё остаёшься максималистом. Я понимаю, что за этим скрывается.

– Что?

– Твоя работа. Она сковала тебя, отняла возможность жить в своё удовольствие. Студенческие годы – пора сладкого безделья. К сожалению, эта пора нас сильно развращает. Как ты понимаешь, я тоже прошёл через всё это. И вот я перед тобой, и я уверен в том, что ты справишься с хандрой.

– Это не хандра.

– А что?

– Я не хочу быть клерком, мне не нравится составлять конъюнктурные листы, готовить контракты. – Юра состроил кислую гримасу. – Я никогда не полюблю этого. Нельзя любить ложь.

– Ты считаешь, что твоя нынешняя работа – ложь?

– Воплощение лжи, её олицетворение… Очень много серьёзности на лицах, слов, жестов. Чересчур много игры в важность. Любая торговая сделка – ерунда по сути своей. Но посмотри, сколько значимости на рожах бизнесменов! Бизнес… Слово-то какое… Правильнее сказать «узаконенный обман». После политиков первые обманщики – люди торговли.

– Может быть, дёрнем с тобой по коньячку? – Николай Петрович сходил к шкафу и вернулся с тёмно-зелёной пузатой бутылкой «Наполеона». – Ты говоришь, что не любишь конторскую работу. Но ведь ты учился именно ради такой работы.

– Я был глуп. Я не видел дальше собственного носа.

– Слова не мальчика, но мужа. Это честно, – отец дзынькнул бокалом о бокал.

– Я спутал состояние жизни с состоянием обеспеченности. Я не хотел, чтобы что-то менялось, мне нравилось скользить по накатанной лыжне: уют, квартира, деньги… Мне не хотелось, чтобы что-то изменилось. Я и сейчас не способен ничего поменять.

– А чего бы ты хотел?

– Наблюдать.

– Наблюдать? За кем?

– За всеми. Смотреть на людей, выхватывать из толпы их походку, лица, вылепливать их характеры, исходя из их поведения, и складывать из этого истории, – глаза Юры загорелись.

– Ты всё ещё пишешь иногда? – спросил Николай Петрович.

– Пишу, – кивнул он, – творю мой собственный мир. И там, в этом никому невидимом мире, я свободен от всего.

– Послушай, Юр, – отец подался вперёд и задумался, – я должен попросить у тебя прощения. Возможно, я сильно виноват перед тобой.

– То есть? – удивился Юра.

– Я никогда не спрашивал у тебя, что ты пишешь, – Николай Петрович посмотрел сыну в глаза, – и никогда не просил почитать. Мне всегда думалось, что это просто блажь. Знаешь, многие ведь пописывают стишки… Но тебе уже двадцать два, а «блажь» не проходит. Похоже, я ошибался. Родители часто ошибаются, исходя из собственных установок на то, как должна складываться жизнь их детей. Возможно, ты делаешь нечто серьёзное. Как бы там ни было… Не прекращай своего сочинительства… И дай мне сегодня что-нибудь прочесть…

Это был их последний разговор.

Ночью Николай Петрович умер. Скончался, не позвав на помощь и не попрощавшись. Около включённой настольной лампы лежала стопка листков, которые Юра дал отцу накануне.

На похоронах плаксиво играл оркестр. Пахло землёй, и откуда-то из-за спины Юрия доносился оглушительно неуместный запах одеколона. Всё было как-то ненатурально, словно на театральной сцене с условными декорациями.

Через несколько дней Юрий внезапно осознал весь ужас произошедшей в его жизни перемены. Все проблемы, лежавшие прежде на отцовских плечах и существовавшие для Юрия в каких-то неосязаемых формах, приобрели отныне вес, стали плотными, тяжеловесными, реальными. Рухнула стена, принимавшая на себя все удары и ограждавшая Юрия от возможных невзгод. Даже живя в интернате, Юрий считал себя под отцовской защитой, хотя Николай Петрович находился в другой стране. Юрке казалось, что стоило позвать его, отец бросил бы работу и примчался к нему, чтобы выручить из беды.

Теперь мир внезапно расширился, окрасился в новые цвета, приобрёл незнакомые формы, обнажил множество неведомых дотоле острых углов, распахнул чёрные пасти опасных закоулков. И это не доставляло Юрию радости. К своему ужасу он понял внезапно, что означали слова «домашний ребёнок», звучавшие раньше абстрактно. Теперь эти слова указательным перстом упирались прямо ему в лицо.

– Эх, папа, папа, – повторял Юра каждый вечер, сидя за столом и тупо глядя в стену перед собой.

***

Новогодний праздник на работе не развеял растерянности, опутавшей Юрия. Сослуживцы смеялись и пили шампанское, но Полётову было грустно. Грусть затопила всё вокруг, все углы, все шкафы, все выдвижные ящики. Грусть переливалась через подоконники наружу и заполняла даже улицы.

– Старик, встряхнись, – дружески подтолкнул Виталий его в спину, – жизнь продолжается. Ты должен взять себя в руки.

– У меня маленькие руки, я не умещаюсь в них, – усмехнулся Юра.

– Ты уже шутишь? Вот и здорово! Давай выпьем! С наступающим тебя!

Из шумной толпы появилась молодая женщина, чем-то напоминавшая мартышку.