Метафизика войны - Эвола Юлиус - Страница 20

Suum cuique.[29] Этот римский и арийский принцип определяет истинное понятие справедливости, как на международном плане, так и на личном, и тесно связан с воинским взглядом на жизнь: каждый должен иметь определенное чувство естественного и законного места в чётко сформулированном иерархическом целом, должен испытывать гордость на своём месте и идеально к нему приспособиться. Для этой цели будет иметь особую ценность «аскетический» элемент, также заключенный в воинском духе. Чтобы создать новый европейский порядок, необходимы разные условия: но нет сомнений, что в первую очередь должен существовать «аскетизм», свойственный воинской дисциплине: способность видеть реальность, подавляя любое узкое высокомерие, любое иррациональное влечение, любую эфемерную гордость; презрение к спокойной жизни и всем материалистическим идеям благоденствия; стиль простоты, смелости и осознанной силы, в общих усилиях на всех планах.

Мы часто привлекали внимание наших читателей к тому, что каким бы неполным изучение темы «внутренней расы» ни оставалось на сегодняшней стадии, оно тем не менее целесообразно из-за того, что кроме простого упоминания случаев борьбы и смерти среди определённого народа необходимо рассмотреть их особый «стиль» и отношение к этим явлениям, а также отличный смысл, который они могут придавать борьбе и героическому самопожертвованию в любое конкретное время. Действительно, по крайней мере в общих словах мы можем говорить о шкале, на которой отдельные нации можно расположить в соответствии с тем, как ими измеряется ценность человеческой жизни.

Превратности этой войны обнажили в этом отношении контрасты, которые мы бы хотели здесь кратко обсудить. Мы ограничимся крайними по своей сути случаями, представленными соответственно Россией и Японией.

Сегодня хорошо известно, что при ведении войны в Советской России не придаётся никакого значения человеческой жизни или человечности как таковой. Для Советов сражающиеся являются только «человеческим материалом» в самом грубом смысле этого зловещего выражения — в том смысле, в котором оно, к сожалению, распространилось в определённом жанре военной литературы. Это материалу можно не уделять особого внимания, и поэтому им жертвуют без жалости и без колебаний — при условии, что его достаточно в наличии. В общем, как показали недавние события, русские могут всегда с готовностью встретить смерть из-за особого рода врождённого, тёмного фатализма, и человеческая жизнь уже долгое время невысоко ценится в России. Однако в нынешнем использовании русского солдата как сырого «пушечного мяса» мы также видим и логическое завершение большевистской мысли, радикально презирающей все ценности, выводимые из идеи личности и стремящейся освободить индивида от этой идеи, которая считается суеверием, а также от «буржуазного предрассудка» «я» и «моего», чтобы свести его к состоянию механического винтика коллективного целого, что и считается единственной важной вещью.

Из этих фактов становится очевидной возможность такой формы самопожертвования и героизма под знаком коллективного, всесильного и безликого человека, которую мы назвали бы «теллурической» и субличностной. Смерть большевизированного человека на поле боя, таким образом, представляет собой логическое завершение процесса деперсонализации и уничтожения всех качественных и личных ценностей, которые всё время угрожали большевистскому идеалу «цивилизации». Здесь можно в точности понять то, что Эрих Мария Ремарк тенденциозно изложил в ставшей знаменитой книге в качестве общего смысла войны: трагическое ощущение неуместности индивида в ситуации, где чистая инстинктивность, вырвавшиеся на волю стихийные силы и субличностные стремления властвуют над всеми осознаваемыми ценностями и идеалами. На самом деле, трагическая природа этого даже не чувствуется именно из-за того, что идея личности уже исчезла, все высшие горизонты устранены, а коллективизация — даже в духовной сфере — уже пустила глубокие корни в новом поколении фанатиков, выросших на словах Ленина и Сталина. Мы видим здесь особую форму (хотя и почти непонятную для нашей европейской ментальности) готовности к смерти и самопожертвованию — возможно, приносящую даже зловещую радость от уничтожения как себя, так и других.

Недавние эпизоды японской войны сделали известными «стиль» смерти, который, с этой точки зрения, имеет кажущееся сходство с большевистским стилем, так как он свидетельствует о том же презрении к ценности индивидуального и личности в общем. В частности, мы слышали о японских лётчиках, которые сознательно направляют свои груженые бомбами самолеты на цели, и о обречённых на смерть солдатах, ставящих мины, и кажется, что корпус этих «добровольцев смерти» уже долго существует в Японии. Опять же, в этом есть что-то труднопостижимое для западного мышления. Однако если мы попытаемся понять самые глубокие аспекты этой крайней формы героизма, мы обнаружим ценности, которые представляют собой полную противоположность тёмному «теллурическому» героизму большевиков.

В действительности предпосылки этого явления имеют строго религиозный характер — или, точнее говоря, характер аскетический и мистический. Мы не имеем в виду самый очевидный и внешний смысл — т. е. тот факт, что в Японии религиозная идея и имперская идея — это одна и та же вещь, а служба императору считается формой служения божеству, и самопожертвование за Тенно[30] и государство имеют такую же ценность, как и самопожертвование миссионера или мученика — но в совершенно активном и боевом смысле. Таковы аспекты японской политически–религиозной идеи: тем не менее, нужно искать более глубокое объяснение этих новых явлений на более высоком плане — в воззрениях на мир и на жизнь, свойственных буддизму и прежде всего школе дзен, которая была правильно определена как «религия самураев», то есть японской воинской касты.

Эти «воззрения на мир и жизнь» действительно стараются поднять смысл собственной идентичности носителя на трансцендентный план, оставляя индивиду и его земной жизни только относительные смысл и реальность.

Их первым примечательным аспектом является чувство «происхождения издалека» — то есть то, что земная жизнь является только эпизодом, её начало и конец нельзя найти здесь же, она имеет свои причины далеко отсюда, и она поддерживается в напряжении силой, последовательно выражающей себя во всей судьбе, вплоть до высшего освобождения. Вторым примечательным аспектом, связанный с первым, является то, что отрицается реальность «Я» в обычных человеческих терминах. Слово «личность» (persona) отсылает к значению, которое оно первоначально имело в латыни, а именно к значению маски актёра; то есть это определённое представление, проявление. За этой маской, согласно дзен — религии самураев — есть что-то непостигаемое и неуправляемое, бесконечное само по себе и способное принимать бесчисленные формы, поэтому его символически называют словом sunya со значением «пустой», противопоставляя всему материальному и связанному с определенной формой.

Мы видим здесь набросок основы героизма, который можно назвать «сверхличностным» — между тем как большевистский был, наоборот, «субличностным». Можно держаться за жизнь и отбросить её в самый интенсивный момент из-за непоколебимой уверенности в вечном существовании и неуничтожимости того, что, никогда не имея начала, не может иметь и конца. То, что может казаться определённой западной ментальности крайностью, становится здесь естественным, ясным и очевидным. Здесь даже нельзя говорить о трагедии — но по иной причине, нежели в случае с большевизмом: нельзя говорить о трагедии из-за чувства неважности индивидуального в свете обладания смыслом и силой, которая в жизни выходит за пределы жизни. Это героизм, который мы можем назвать почти что «олимпийским».