Живая память. Великая Отечественная: правда о войне. В 3-х томах. Том 3. - Каменецкий Евгений - Страница 65

Перебирая в памяти события тех лет, менее всего могу припомнить, где мы спали на войне? Даже десятка ночей не наберется, о которых можно было бы что-то рассказать. Спали где придется — в окопе, в машине, в сарае, под кустом, просто на сырой земле. Это парадокс, но спать мы наловчились даже на ходу. Если ты выбился из сил, а надо двигаться, надо идти, можно наметить себе цель впереди, хотя бы метров за двадцать, и закрыть глаза. Тогда мозг отдыхает, а ноги сами несут тело вперед, пока не оступишься. Оступился, открой глаза на миг, сделай корректировку, как говорят артиллеристы, доверни прицел и шагай дальше. А уж если есть за что держаться на ходу, скажем, за телегу или лафет орудия, так это вообще царский сон, курорт!

О той ночи, до которой я довел свое повествование, могу сказать, что она-то как раз запомнилась. Наш сон был прерван гулом танков. По маршруту, проложенному саперами, шли «коробочки». Они преодолели до рассвета немалое расстояние и теперь приближались к переправе через овраг. Покачивая в такт движению стволами пушек, танки словно говорили нам: «С добрым утром!»

В ответ мы радостно суетились, так как знали, что танки примут нас к себе на борт и до тех пор, пока не прибудем на новые позиции, для нас наступят короткие часы отдыха, даже блаженства на войне. По двое, по трое мы усядемся за башнями, где от моторов идет такое желанное тепло, и сможем хоть немного согреться и обсохнуть. Надо только покрепче ухватиться за скобу, чтобы не слететь на ходу под гусеницы.

С танкистами мы живем душа в душу. Наши отношения напоминают симбиоз морской актинии с раком-отшельником, о чем мы читали до войны в школьных учебниках по зоологии. Там, как известно, бронированный извозчик катает наездницу за то, что та оберегает его от внешних врагов. Наше содружество основано на таких же принципах: танки избавляют саперов от утомительных пеших переходов и других физических перегрузок, мы оберегаем их в бою.

Конечно, это громко сказано: «оберегаем в бою». На нас танкисты рассчитывают, когда дело касается пехоты противника. Когда же доходит до артиллерийской дуэли, их жизнь зависит только от собственного мастерства — от умения маневрировать машиной на поле боя и вести огонь на скорость и точность. Не успеешь ты — успеют тебя.

Танк для экипажа — его окоп, его крепость, его последняя защита и надежда. Как бы ни было страшно под обстрелом, танкисту нельзя покидать эту крепость. Вовсе не случайно каждый факт потери экипажем машины тщательно расследовался потом в штабе: а не было ли в этом случае трусости или еще хуже — дезертирства?

Среди танкистов корпуса ходила песенка. Напевали ее на мотив известных куплетов о разудалом казачьем атамане, с которым было так любо жить-не тужить. И начиналась песня схоже, только вместо слов «А первая пуля…» танкисты пели «Первая болванка попала танку в лоб — механика-водителя загнала прямо в гроб». Далее следовал хорошо известный, но видоизмененный припев: «Эх, любо, братцы, любо, любо, братцы, жить — в танковой бригаде не приходится тужить». Затем новый куплет: «От второй болванки лопнула броня — крупными осколками поранило меня» — и снова припев. А дальше, поскольку командир танка, хотя и раненный, все же остался жив, события в песне развиваются следующим образом: «Утром вызывают в особый отдел: почему ты вместе с танком не сгорел?» Что оставалось делать танкисту? Зная, что большего наказания, чем послать со штрафной ротой на передовую, ему не будет, что свою вину он может искупить только смертью или пролитой кровью, танкист заявляет: «Я ему в ответ тогда и говорю: завтра же в атаке обязательно сгорю».

Танки в бою берегли. В нашем корпусе 10-й разведбат, который в силу своего предназначения должен обладать высокой маневренностью, был полностью механизирован танками, бронетранспортерами и мотоциклами. Так вот, все в корпусе знали боевую присказку командира разведбата. Посылая разведчиков на задание, он неизменно говорил: «Танки, танки мне берегите, а эти мандовошки, — кивал он в сторону мотоциклов, — везде проскочат, не попадутся…»

Танки берегли, а танкистов любили. Этих стальных парней окружал ореол некоей загадочности и исключительности их нелегкой военной судьбы. В тот день озябших и продрогших саперов «коробочки» приняли к себе на броню и от переправы, где навечно оставались три наших боевых товарища, повернули в сторону передовой. Танкисты спешили. Они лучше нас знали обстановку, и их тревога передалась нам. Как скоро выяснилось, была причина спешить.

На походе к новым позициям мы буквально напоролись на следы свежего танкового боя. То ли это была наша разведка боем, то ли по какой другой причине наши «тридцатьчетверки» попали под огонь немецких орудий. Три боевые, еще недавно грозные машины стояли обгорелые неподалеку друг от друга. У одной, которая была ближе к нам, из башенного люка свисало до пояса тело танкиста. От комбинезона — одни лохмотья, на ягодицах от огня лопнула кожа и обнажились красные, запекшиеся шрамы. Возле другой, у самых гусениц, тоже были два обгорелых трупа. Над полем стояла подозрительная тишина. Ни с немецкой, ни с нашей стороны не раздавалось ни звука — похоже, мы очутились на нейтральной полосе. Из машин еще не выветрился чесночный запах тротила и запах горелого металла. По всему было видно, что трагедия разыгралась всего несколько часов назад, скорее всего накануне вечером. Значит, мы подоспели вовремя.

Суровые танкисты вызывали по рации «Сосну», просили на связь «Первого». Мы же, соскользнув с брони, и без приказов ясно видели свою задачу: окопать танки, поставить мины, похоронить убитых. Что-то не везет нам в этом походе. Вроде и не воюем, от передка отвернули, а уже вторая могила за два дня. Судьба, что ли, такая?

Судьба у саперов действительно особая. Наше дело без конца кому-то помогать. Атакует пехота, ей почет и слава, а первыми, до пехоты, тихо, молча, без звука, лезут под проволоку саперы. В прорыв идут танки, но раньше их по минному полю на коленях да локоточках проползем мы, чтобы убрать с дороги затаившиеся в земле смертоносные игрушки, которым мы платим дань своими молодыми жизнями. И что удивительно — это не война, не бой, это работа. Копать, строить, хоронить — да нет такого дела, которого бы не касались наши руки.

А выбирать не приходится. На войне все расписано, на войне каждому свое: танкистам — танкистово, саперам — саперово. Так что все верно: кому подорваться, а кому — сгореть заживо — это уж как на роду написано!

Не дожидаясь команды, Смирнов-вологодский уточняет на карте ориентиры, к которым будет «привязана» могила. Тут надо быть точным. Те, кто получат похоронку, должны знать, что их сын (муж, брат, отец) пал смертью храбрых в боях за Советскую Родину и похоронен в братской могиле на восточной (западной, южной, северной) окраине такого-то населенного пункта.

Как часто это скорбное известие было последним утешением родным и близким, которые, оплакивая воина, хотя бы знали место его захоронения. Ведь о многих погибших на войне нет таких известий и до сих пор.

Дикая мысль приходит мне в голову в этом месте повествования. А может, и лучше, что не известно место захоронения? Может, и вправду, лучше вразнос: «ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей?» По крайней мере, никто не надругается над могилой?!

Какая-то душевная галлюцинация, а отвязаться от нее не могу. Не могу потому, что я ведь и начал писать эти заметки, когда узнал о фактах осквернения могил советских воинов в Литве. С тех пор многое изменилось в мире. Уже нет так называемых прибалтийских союзных республик. Они стали суверенными государствами. Да и сам Союз претерпел такие метаморфозы, что еще недавно подумать об этом было страшно.

Тогда, в начале работы над записками, я вроде не без оснований размышлял, что в такой ситуации — время лучший лекарь. Оно способно остудить людские страсти и спокойно расставить все по своим местам. Как и многим другим ветеранам Отечественной войны, а тем более участникам боев в Прибалтике, мне хотелось верить, что те вспышки людской злости были не более чем единичные, случайные факты потери самообладания.