Падение Света (ЛП) - Эриксон Стивен - Страница 80

Юноша поморщился: — Ты отказала бы нам.

— А если так?

Он промолчал.

— Ты глуп, — сказала Хиш Тулла. — Проси, чтобы я сказала да. Думаешь, ты первый охотник в моих землях? За спиной твоей лишь чужаки. Где мои старые соседи, с которыми я передаривалась, с которыми обменивалась словами чести и уважения?

Юноша склонил голову набок. — Если хочешь, я проведу тебя к ним. Совсем недалеко. Мы нашли кости сегодня утром.

Хиш Тулла надолго замолчала. Потом отозвалась: — Не от моей руки.

Охотник пожал плечами: — Думаю, это облегчило их горе.

— Ты нашел следы? — резко вмешался Грип Галас. — Убийцы — ты их выследил?

— Слишком давно это было. — Юноша снова смотрел на Хиш Туллу. — Мы тут не задержимся, — объявил он — Лес, который ты зовешь своим, нам не интересен.

— Так куда вы идете? — спросил Грип.

— Ищем Глифа, что бродит возле Эмурланна. — Он ткнул пальцем в сторону леди Хиш. — Скажи солдатам: в лесу погибли все невинные. Остались лишь мы. Их смерть нас не сломила. Когда солдаты снова войдут в лес, мы убьем всех.

Юный охотник вернулся к отряду, и вскоре последняя спина скрылась среди деревьев.

— Что за Глиф, о котором он говорил? — спросила Хиш.

Грип ответил, шевельнув плечами: — Они теперь организованы.

— Они не могут надеяться на победу, скрестив клинки с легионерами.

— Да, любимая, не могут. Но, — добавил он, — им хватит и стрел.

Жена резко вздохнула. — Значит, мы поистине спускаемся к дикости. И все же, — добавила она, чуть запнувшись, — первые акты варварства произведены не отрицателями, верно?

— Да, миледи, — сказал Келларас. — В Харкенасе я потратил некоторое время, изучая донесения о резне. Тот юноша был прав. Невинные мертвы, их кости рассыпаны по лесам Куральд Галайна.

— Притом Урусандер объявляет себя ходатаем за простой народ. Как он еще не подавился лицемерием?

— Он решил, милая, исключить отрицателей из своих милосердных объятий. — Грип склонился на сторону и сплюнул. — Но по чести, я готов спорить, что Хунн Раал первым спустил волков Легиона на этих оленей.

— Различие спорно, — возразила жена. Схватила поводья. — Скачем же. Сейчас мы лишь строим стену гнева. Будем надеяться, что придет славный день и мы сможем обрушить гнев на врага. Капитан.

— Миледи?

— Позаботьтесь, чтобы лорд Аномандер понял. Я объединю знать ради высшей цели. Постараюсь, чтобы вопрос консорта был отложен до лучших времен. Сейчас нам важно сорвать маску с врага, видеть наш путь ясно и бескомпромиссно. Скажите ему, капитан, что я клянусь: никаким политическим махинациям не погасить мою ярость. Возмездие придет, оно будет справедливым.

Они двинулись дальше. Хиш Тулла заявляла за спиной Келлараса: — Хунн Раал будет вздернут. Что до Урусандера… пусть клянется в невиновности под суровыми взглядами, под общественным осуждением. На такой сцене он провалится. Капитан, не ваш ли господин сказал, что правосудие нужно видеть?

— Да, миледи.

— Отлично. Пусть увидят все.

* * *

Келларас оставался рядом с Пелк, а та ускорила коня, чтобы оказаться подальше от Грипа с Хиш. Супруги обменивались приглушенными словами. Капитан поглядел на нее. — Им очень хотелось.

Женщина кивнула. — Каменные наконечники, вот что они выбрали для нас.

— И?

— Невероятная боль, как я слышала. Острый камень глубоко уходит в тело, виляя туда и сюда с каждым вздохом. Склонна думать, — добавила она сухо, — что и лучший солдат не смог бы сражаться с такой раной. Такие вооружения, капитан, превращают войну в бесчестное занятие.

Он грустно хмыкнул, припоминая собственную жажду насилия. — Возможно, истинный ужас войны будет явлен нам всем, и мы отпрянем.

Ответная улыбка была настороженной. — Шок вгонит нас в вечный мир? Капитан Келларас, у тебя детские мечты.

Он уязвленно промолчал.

Она метнула взгляд, глаза широко раскрылись: — Бездна побери, Келларас — ты счел это оскорблением?

— Я… это…

— Презирай дары сердца, если хочешь, — бросила она, — но позволь им уйти свободно, чтобы я перехватила их и сжала сильней, чем ты можешь вообразить.

Слова ее родили тупую боль в груди. Щурясь от блеска солнца, снега и льда, он скакал в молчании.

Сзади ссорились муж и жена.

* * *

Было время, задолго до того как Гриззин Фарл принял звание Защитника, когда он делал лезвие секиры гласом своего дурного нрава. Он походил на пьяницу, что впадает в буйство от вина. Юность вообще склонна всё заострять, делать любой миг и любой момент поводом для раздора. Гнев был единственным ответом на обнаруженную несправедливость, а несправедливость была повсюду. Когда утомление охватывало его — когда вечная битва против авторитета, традиций и назойливо-привычных путей заставляла спотыкаться — он строил стену цинизма. Рвение секиры быстро затупилось, оружие казалось слишком тяжелым в больных руках. Циничный взгляд видел впереди одни лишь поражения.

Юноши превращают гнев и недовольство миром в любовниц, питая их страстью и пылом, каковые и можно ожидать от свежей крови. Желание питает похоть, похоть сулит пресыщение, но дает неуклюжие советы. Месть, эта сводня преступления и наказания, верит, будто правосудие способно притянуть бога за руки с небес, сделать простым и чистым любой разлад. Умалить сложности мироздания, сделав мир более сносным.

Вскоре он оказался среди Форулканов, чтобы своими глазами увидеть, как осуществляется правосудие. И начал прозревать совершенно неожиданным образом. Возможно, лишь ностальгия заставляет нас томиться по воображаемой простоте, по детскому миру, превращая воспоминания в идиллию. Малые знания верно служат ребенку, позволяя воображать, что весь мир прост и одномерен. Однако на ностальгии не построить цивилизованную систему правосудия. Гриззин Фарл быстро узрел порочность первооснов этой ностальгии, оказавшейся сердцевиной форулканского строя.

Юноша, он восхищался правосудием Форулканов. Но вскоре циничный взор слишком ясно выявил злоупотребления, тонкие способы отменить всеобщее правило, что меч правосудия должен быть занесен над каждым. Да, видел он теперь, среди привилегированных стало игрой — уходить из-под сени ответственности и воздаяния. Он замечал уловки, игру понятиями, намеренное затуманивание смысла, бесконечные заверения в невинности, сопровождаемые одним и тем же насмешливым подмигиванием.

Любовницы юности оказались некрасивыми.

Однажды на Великом Суде, где заседали Семь Магистратов и Семь Правителей, где собрались делегаты всех гильдий и сословий, командиры отрядов Избавителей и Освободителей, Гриззин Фарл выхватил двойную секиру, взмахнул ей, вызволяя из кожаной тюрьмы.

Вино сладко текло в тот день, потоки орошали мощеный пол, вились меж искусно вырезанных ножек стульев и скамей. Высоко брызгало на драгоценные гобелены, в ниши, вместившие бюсты знаменитых судей и философов. Великий Суд превратился в рай пьяницы.

Реки вина, столь же алого и темного, как перерезанные глотки, обрубки отсеченных конечностей, срезанные куски мяса. Сама ярость в страхе бежала от любителя впадать в нежданный раж, будто меж ними было брошено зеркало и ярость впервые узрела свой правдивый образ.

А за барьером циник бродил по залам, махая кровавой секирой, сухим смехом возвещая ужасную свободу.

Азатенай, многие годы спустя ставший Защитником и Стражем Пустоты, родился в той резне. Вышел из Суда словно дитя из багряной утробы, разрисованный всеми красками правосудия, задыхаясь в холодном воздухе разбитых окон, дробя ногами стекло и отметая вопли с далеких улиц.

«Обманывайте меня словами, друзья, и поглядим, что будет. Насмехайтесь над идеалами, шепчитесь о глупце, что пришел с нелепыми надеждами. Узрите наведенную вспышку ярости, воспламененного ребенка. Да, своими хитроумными искусствами, умелым расчленением высоких некогда идеалов, клеймом цинизма, столь заботливо смешанного с презрением, вы родили меня, новое свое дитя, Невинного. И если я несу пламя в ваш мир, не удивляйтесь.