И наступит лето (СИ) - "gulsim" - Страница 2

Мать отвезла его в деревню. Небольшой деревянный домик, в котором он жил на каникулах. Дом бабушки. А вот и она встречает на пороге. Все такая же, ничуть не изменившаяся. И это успокаивает. Бабуля обрадованно обнимает, и пахнет от нее его детством и пирогами с яблоками. Смотрит с жалостью и шепчет:

— Ничего, ничего, все будет хорошо.

— Конечно, будет, — убежденно подтверждает Вик. — Лето же пришло.

— Да, — бабуля кивает и суетливо идет на кухню. — Пойдем, я пирогов напекла.

Вик вгрызается в хрустящую корочку и чувствует вкус яблок, такой знакомый, такой любимый.

— Мама, если вдруг что не так, звоните, — голос мамы натянут как струна, и Вик оглядывается на нее. Лицо размытое, и он не может понять причину ее напряженности.

— Да, — бабуля кивает. Ее лицо четко видно, и оно отчего-то виновато.

— Я буду вести себя хорошо, — говорит Вик, решив, что мама беспокоится, что он будет шалить.

— Конечно-конечно, — торопливо соглашается бабуля и сует руки под фартук.

— Я не уверена, что это была хорошая идея привезти его сюда, но он так просил, — произнесла мама. — Все твердил: лето, лето, друзья ждут.

Бабушка кивает как болванчик.

— Вы убрали фотографии, мама? — осторожный вопрос, голос понижен.

— Я их еще тогда сожгла, — прошептала бабуля. — Прости меня, Варя.

— Вы ни в чем не виноваты, мама.

Вик опять оборачивается к ней и не видит теперь полностью, вместо мамы размытый силуэт. Он усиленно моргает, но ничего не меняется.

— Ты опять меня не видишь? — обеспокоенно спрашивает мать.

— Да, — нехотя признается Вик, знает, сейчас мама будет пичкать его горькими таблетками.

— Я пойду, — мама почему-то не стала давать ему лекарство, а поспешила выйти. Бабуля пошла за ней. Вик перестал слышать, о чем они говорят, лишь улавливал тревогу и вину в голосах женщин.

Бабуля вернулась и, мягко улыбаясь, положила еще пирога.

— А вы теперь будете жить в другом месте, Варя квартиру меняет, — сообщила бабуля.

— Зачем? — Вик ежится, ему становится не по себе. Упоминание о квартире вызывает безотчетную панику.

— Так нужно, — бабуля нервно сцепила пальцы. — Так всем будет легче.

Вик согласно кивает, но не понимает, почему им станет легче от переезда. Доев, он впадает в дремотное состояние и устраивается тут же на диванчике. Сквозь сон чувствует, как бабуля накидывает на него собственноручно связанный плед.

— Прости меня, Витюша, — доходит до него шепот, и он проваливается в темноту. Жуткую. Вязкую. В реальность, которую ему удается избегать, пока он бодрствует.

Ему уже девятнадцать, а вовсе не шестнадцать. Его сегодня выписали из психиатрической больницы, и мать привезла его к бабушке, потому что сама занята обменом квартиры, и ей некогда присматривать за ним. Бабушка - мать его отца. Отец тот, кто превратил его жизнь в непрекращающийся кошмар.

Скрип паркета под ногами, тяжелая поступь, и Вику становится страшно. Картина мира оплывает и подергивается рябью, за которой нет лета, нет запаха яблочного пирога. Есть осень, сыро и зябко. А еще есть комната. И он до икоты боится этой комнаты. Когда-то он там был. Когда-то там… в тот проклятый день…

— Я не хочу туда, — хрипло шепчет Вик, когда неведомой силой его притянуло к этой комнате. Его начинает трясти.

«Пойдем!» — настаивает голос.

Нет, там живет зло. Вик пытается отступить от двери, но ноги становятся ватными, не дают ему отойти. Из груди, стянутой ужасом, вырывается придушенный хрип, и он опять чувствует горячее тяжелое дыхание на затылке. Снова боль, раздирающая тело, и шепот отца:

— Я так соскучился по тебе, сынок.

— Не надо! — хрипит Вик.

Яростный крик матери прерывает мучительную боль. Дальше провал. В себя Вик приходит лежащим в своей комнате. Мама, лихорадочно блестя глазами, склоняется над ним и просит:

— Не говори никому… Обещаю, больше это не повторится… Отец уйдет, и ты его никогда не увидишь… Он болен и не соображал, что творил, — выдох, судорожно сжатые пальцы. — Ни к чему нам огласка, ты ведь понимаешь?

Вик переводит взгляд с рук матери на ее лицо, и прямо на его глазах это лицо исчезает, становится белым пятном с едва уловимыми тенями, пробегающими по нему.

— У него шизофрения, — выдает долго хранимую тайну мать. — Ты ведь никому не скажешь, что произошло, сынок?

— Не скажу, — Вик нашел в себе силы ответить.

Облегченный вздох. Тихие удаляющиеся шаги. Вик приподнял голову и посмотрел вслед расплывчатому силуэту, в который превратилась мать.

С того дня его жизнь медленно, но верно покатилась к концу. В голове из ниоткуда появились голоса. Что они говорили, было непонятно, Вик улавливал лишь обрывки фраз, выкрики, и все это на фоне непонятного тревожного гула. Своим нескончаемым бормотанием они мешали ему сосредоточиться на учебе, и это, разумеется, сильно сказалось на оценках. Вик перестав понимать, о чем вещают учителя, решил больше не ходить в школу. После недельного шатания по парку, голоса исчезли, остался только один, самый настойчивый. Невнятный и злой. Промучившись еще несколько дней, Вик посчитал, что избавиться от назойливого голоса можно лишь радикально, и перерезал себе вены. Спасли.

После последовали долгое обследование, попытки психиатра выяснить, что именно толкнуло на суицид. Вик каменно молчал — выполнял обещание, данное матери. Вот только это не помогло ему избежать страшного диагноза — параноидная шизофрения. Наследственность сказалась.

Удивительно, как быстро исчезли все друзья, узнав о его заболевании. Шокированный их предательством Вик замкнулся в себе, стал сторониться людей, они начали вызывать в нем раздражение и безосновательную злобу. Назначенные нейролептики вроде помогли, голос пропал, и, казалось, ему стало получше, но вот только время стало двигаться каким-то странными скачками: вроде он только ложился спать, а уже полдень и он стоит на кухне и готовит себе обед. Когда проходили ночь и утро, не замечал. Вечера пролетали в каком-то забытьи, оставив после себя расплывчатые воспоминания, вроде что-то делал, но что, память отказывалась выдавать. А потом голос вернулся, он недовольно ворчал, злился, вернулся и кошмар, из-за которого Вик начал бояться спать. Таблетки перестали помогать. Провалы в памяти участились, теперь он терял недели, а то и месяцы своей жизни.

Мать, пряча глаза, вынесла приговор:

— Мне рекомендовали отправить тебя в больницу. Там тебе помогут.

Возражать Вик не собирался, ему было все равно. Для него жизнь закончилась в тот день, когда врач сообщил о болезни. Будущего у него больше не было. Мать, подтверждая это, уже собирала документы на инвалидность.

Больница напугала его до дрожи — унылое здание с зарешеченными окнами, напоминало тюрьму. Ему показалось, что ему отсюда никогда не выбраться. Застрял навсегда среди этого неприятного запаха и людей с пустыми глазами. Но Вик все же отыскал выход — ушел в то счастливое лето, когда его мир еще не был разрушен. Он стал улыбчивым и светлым.

Бездумная покорность Вика дала свои результаты, его признали не буйным и отдали на попечение матери. Каждые полгода он возвращался в психушку, но долго его там не держали — проводили обязательный курс лечения и вновь отпускали.

***

Проснувшись, Вик вернулся из кошмара в свое лето. Солнце ласково касалось его своими теплыми лучами и брызгалось зайчиками. Отдохнувшее тело требовало движения, и Вик побежал к озеру. Взбивают пыль на дороге босые ноги, поют свою бесконечную песню цикады. Легко на душе. Растворились в жарком мареве три мерзких года, ему снова шестнадцать, он юн и беззаботен. Рядом бежит его друг Юрка, он на год младше, мельче ростом, сияет веснушками и смеется.

Скинуты вещи и с разбегу в озеро. Вода еще не прогрелась — рассыпает по телу колкие мурашки.

— Холодно, — взвизгивает Юрка, заливисто хохочет.