Подвиг богопознания. Письма с Афона (к Д. Бальфуру) - Сахаров Софроний - Страница 10

Молитесь Богу, молитесь Божией Матери о даровании Вам памяти смертной. Это Вам очень нужно, во-первых, для того, чтобы с легкостью порвать все человеческие связи и преодолеть стоящие перед Вами искушения мира сего, а во — вторых, чтобы научиться правильно мыслить. Вы, например, в своем письме писали и о «личных впечатлениях», и о том, что, быть может, «бомбардировка» Вас подбодрит, и другие мелкие уклонения Вашей мысли от правильного пути рассуждения. Смертная память Вас научит на все смотреть под углом вечности; все временное, преходящее в Вашем мышлении отойдет на последний план. Есть и другие дивные плоды сей памяти, Вы уже читали об этом в «Лествице»^[87], но я упомянул только два в связи с настоящей потребностью.

Простите, дорогой, меня за все это; но скоро, верю, придет время, когда я уже не дерзну указывать на какие-либо ошибки у Вас, но сам буду искать у Вас совета и помощи, но покамест, как мне кажется, это есть дело любви к Вам по Богу, хотя одновременно та же любовь порождает желание смиряться пред братом. Я, окаянный, теперь все потерял и живу, как бессловесная скотина, но когда у меня по благодати Божией сильно действовала смертная память, то и описать невозможно, сколь дивное было ее действие. Это продолжалось в течение десяти лет, постепенно усиливаясь; я доходил почти до совершенного исступления; весь мир в моих очах и умных и даже телесных переменился странным изменением; время теряло свое значение так, что столетие и один день в сознании моем стали одинаково ничтожными, а весь мир видимый казался подобным сонному видению; всякая похоть плотская от действия смертной памяти угасает совершенно; великий страх охватывает душу и удерживает ее от греха. Люди казались мне столь достойными сострадания за то, что «в суете дни их исчезают», что смерть застает их далекими от Бога, не познавшими ни цели, ни смысла, ни разума в своем существовании; я так сильно и много скорбел за людей тогда; смертная память научает истинной молитве. Помню, лягу спать, наплакавшись, намолившись до изнеможения, да так, что слова исходят из уст, как пламя, а едва забудусь сном, душа одна становилась на молитву на всю ночь, покамест тело лежит на одре; по действию смертной памяти душа не могла оторваться от молитвы. Вообще — то ведь здоровому живому телу несвойственно иметь чувство своей смертности, и оно веселится. При болезни возникает душевное чувство близости смерти или возможности ее, и тогда человек испытывает животный страх или боязнь и вместе отвращение. Духовное же чувство смертности своей по действию благодати Святого Духа как небо от земли отстоит от душевно — животного. Когда Бессмертный Царь, вожделенный Владыка душ наших, коснется нас Своим дыханием, тогда время сокращается в нашем сознании, а душа начинает ощущать свое бессмертие. После этого ум уже не может не измениться; земные расчеты, земные масштабы от него отходят. В таком состоянии человек по земле только что ногами ходит; духом же он живет в ином мире.

Первое прикосновение этого бессмертного дыхания мы с Вами познали после нашей беседы в библиотеке. Помните ли Вы, какое благоговейное чувство наполняло душу, как мы не могли уже говорить и даже двигаться боялись? Как все временное потеряло свой интерес и значение? Вы, например, уже не могли совершенно продолжать свою работу с рукописями; но прошло приблизительно двадцать минут, к Вам пришел помысл: «Что ты делаешь? Ведь это грех?», и повернулось сердце Ваше, и отошла благодать сразу настолько, что Вы ушли из библиотеки едва ли не в худшем состоянии, чем пришли. Но я не был виновником посещения нас благодатию; это была милость Божия к Вам; также не мог я, хотя и молился, сделать, чтобы Вы не отвергли благодати. Свободное произволение человека остается всегда с ним. Преподобный Макарий Египетский говорит, что Господь ограничил силу чудотворения у апостолов, потому что, по своей ревности всех обратить к вере, они силою знамений и чудес как бы приневолили весь мир к принятию веры^[88]; но Господь ждет от нас свободного произволения, хочет от нас подвига веры, с этой целью Он даровал нам разум, способный к познанию Истины^[89]. Хочет, чтобы мы сораспинались с Ним волею, как и Он Сам волею пострадал за нас.

Неужели то внутреннее трезвение, страх, благоговение, смирение, молитвы, слезы, вера, мир, радость, которые Вы на Афоне испытали впервые с такой силой, было все это плодом какого — то искусственного самовозбуждения с чьей бы то ни было стороны или еще чего — либо человеческого и даже ложного, а не было действием благодати? Нет, дорогой, не подумайте так, не верьте этим помыслам. Помню, какой радостный и обновленный уехали Вы от нас путешествовать по Святой Горе; я тоже тогда радовался дивной перемене в Вас и много молился, благодарил Господа. А в предпоследнюю ночь Вашего пребывания у нас, молясь ночью в храме, конечно, главным образом о Вас, опять благодарил я Бога за то, что мир и благодать почивали на Вас. Все это только начатки, но несомненный признак Божия к Вам благоволения и любви. Сам Господь Вас призывает, — будьте уверены в этом. Господь Вас много любит, а когда Вы ради Бога претерпите скорби, то еще большего свидетельства Его любви к Вам удостоитесь. А без скорбей и жертвы нельзя спастись.

Жертва же Богу — дух сокрушен ^[90]. Помню, когда я впервые с истинным сокрушением о своих грехах пошел на исповедь, что со мной произошло. Вся прожитая мною жизнь встала предо мной как сплошная неправда. Придя к священнику, я от скорби, от слез, от сердечной болезни ничего не мог говорить, а только плакал, и поверьте, прежде чем я начал говорить о своих грехах, Сам Господь «вышел мне навстречу, и пал мне на шею и лобызал меня»^[91], и мил Ему был я, и не дожидался Он от меня, когда скажу «прости», как и в притче о блудном сыне тот сказал: «Прости, Отче, согреших на небо и пред Тобою» ^[92] — уже после того, как отец заключил его в свои объятья. Я обвинял себя во всем, Господь же ни единого слова упрека; только радовался о том, что сын сей изгибл бе, и обретеся, мертв бе, и оживе ^[93]. Какая это была ночь — рассказать об этом невозможно. Как любит нас Господь.

Воистину единственное правильное начало и основание духовной жизни — покаяние. В покаянии мы познаем неложно о том, что мы чада Божии. Я Вам верю и по любви к Вам не могу скрывать того, что скрываю от других. Что же до моих записок, то слово о них до другого раза отложим.

И то, что я рассказал Вам, небезопасно говорить людям, не познавшим духовной жизни, не умеющим отличать благодати от прелести, любящим все объяснять «с научной точки зрения».

Рассказать таким людям о том, что Господь простил грехи, или еще что-либо подобное — это значит «бросать святыню псам»^[94]. Совсем ничего не разумея о видении Света (умного, невещественного) и других явлений духовной жизни, как, например, плач, они хулят и поносят это. Вас же да сохранит от греха этого Господь.

Рассказал Вам несколько о себе с той целью, чтобы и Вы, когда пойдете на великую исповедь за всю свою жизнь пред принятием Вас, во всем обвинили себя; грехом считайте не только очевидные грехи, но и добрые дела за нечистоту их совершения, руководствуясь правилом: «Τὸ καλὸν μὴ καλῶς γενόμενον — οὐκ ἔστι καλόν»^[95], или, еще лучше (по пророку), — «Вся правда наша пред Богом якоже порт нечистой (жены)»^[96].

Вы утомились, быть может, от моего письма, а я хотел еще говорить о том, в чем Ваше «неверие» и как с ним бороться, но и это отложим на будущее, если благоволит Господь.

Письмо идет неделю. Подумал: если дождаться от Вас ответа на первое, потом написать, то пройдет более полмесяца — за это время возможны многие перемены.

Говорил о Вас с отцом Силуаном; он очень Вас любит и много со слезами умоляет Бога о Вас. Для меня большая радость знать, что Вы такие друзья о Господе.

Узнал я, что молятся о Вас иеромонах отец Пинуфрий, пустынник отец Лукьян и другие; самое доброе впечатление о Вас осталось у многих; отец Василий, например, постоянно Вас вспоминает.