Жития новомучеников и исповедников российских ХХ века - Коллектив авторов - Страница 46

Боже мой! Как много мыслей роится в голове, чувств в сердце, которые хотелось бы передать вам, моим дорогим братьям и сестрам, моим духовным чадам! Я знаю, что вы крепко молитесь Богу обо мне, и я молитвенно вспоминаю вас. Не расслабляйтесь в молитве из‑за того, что не по вашему хотению творит Господь, а по Своей святой воле. Так и должно быть. Наша воля слишком недальновидна и неустойчива, чтобы на нее полагаться. Воля Божия одна может привести нас к истинному счастью. Устраивайте же себя так, как угодно Богу, не ропщите на то, что не выходит по–вашему. Тогда Господь мира всегда будет с вами. Благословляю вас, обнимаю и лобзаю лобзанием святым!

Грешный протоиерей Василий

* * *

19/V. Немного уснул после бессонной ночи, и самочувствие стало значительно лучше. Правда, сердце не перестает ныть, как бы в предчувствии нависшей беды, но состояние организма покойное, уравновешенное. К тому же слухи распускают (я думаю, что распускают для настроения) хорошие, будто предрешено вообще отменить смертные приговоры по нашему делу, заменить другими наказаниями. Какие бы ни были эти наказания, несомненно, их предпочтешь расстрелу, но верится с трудом в такую благонамеренность судей. Почему же ее не было у них раньше?

Скоро все узнается. Уже, наверное, дело пересматривается, и окончательный приговор не замедлит вступить в силу. Господи! Что тогда! Неужели так и придется расстаться с белым светом? Вот когда организм крепнет, тогда и жажда жизни увеличивается. Потому‑то, я думаю, подвижники и изнуряли и не щадили тела, чтобы эту жизненность в нем ослабить, чтобы возбудить жажду другой, небесной, духовной жизни. Две эти жажды не могут вместиться в настроение человека. И потому мудрый не дает возобладать животно–телесной чувственной жажде в своем организме, а старается о доминанте духовной.

В отношении себя должен я сказать, что духовная жажда не была моим постоянным и устойчивым настроением и в прежнее время. Так остается и теперь, даже в эти единственные в своем роде дни, когда вопрос о жизни здесь и жизни там стоит на самой первой очереди, когда надежды на здешнюю жизнь телесную почти утрачены и предстоит неизбежная встреча с жизнью потусторонней, загробной. Даже и теперь настроение остается колеблющимся, и вспышки чувственной, земной жизни нисколько не ослабевают, а только разве замирают на время, чтобы немного погодя дать о себе знать еще сильнее.

Однако, думаю, не может пройти бесследно такое душевное напряжение в борьбе за то, что же должно предпочесть — земное или небесное, телесное или душевное, настоящее или будущее. Во всяком случае, весы решения склоняются в сторону последнего выбора. И этот результат является самым важным плодом переживаемого времени. Что бы ни случилось потом, все‑таки вопрос является решенным окончательно: держись за вечную жизнь, за небо, за душу. Остальное все преходит и не стоит серьезного внимания. Для меня, как уже вообще перешедшего во вторую половину жизни, давно следовало бы остановиться на таком выборе и направить все усилия к его проведению в жизнь. Этого не было по доброй воле. Теперь это приходится признать и начать осуществлять по необходимости.

Да, тюрьма великая учительница и строгая наставница. Она не любит шуток и половинчатости. Здесь надо решаться окончательно и бесповоротно. В свободной жизни к этому себя никак не принудишь, до этого сознания никак не дойдешь. Вот она, эта тюрьма, теперь окончательно убедила меня, что отдаваться со всем жаром и исключительностью мирской, житейской суете — чистое безумие, что настоящее занятие для человека должно состоять в служении Богу и ближнему и меньше всего в заботах о себе. Что дала мне, в конце концов, эта моя многопопечительность о земных стяжаниях, о честолюбивых, служебных и иных преимуществах, о покое и довольстве телесной жизни? Я признаю, что эта неправильная постановка жизни и довела меня до тюрьмы. Правда, я в последнее время (и только в последнее) стал подобрее, позаботливее в отношении к бедным и к ближним вообще, но именно только чуть–чуть. Нет, надо в корне все это перестроить и жить по–христиански, а не по–язычески, как это велось доселе. Но придется ли, Господи, придется ли хоть попробовать жить по–Божьи? И сможешь ли жить по–Божьи на свободе?! В тюрьме да в грядущем страхе смерти решимость не пропадает и крепнет, а на свободе среди шума жизни и всяких соблазнов — там, пожалуй, и не выдержишь такого благого решения. Да, да, и во всяком зле есть свое добро, и даже большое добро. Так и в тюрьме много добрых переворотов совершается в душах людей. И они уходят отсюда во многом очищенными от старых плевелов, от прежней грязи. Уйду ли я таким, и вообще уйду ли?!

прот. В. Соколов

* * *

20/V. Как бесконечно длинен и бесконечно мучителен тюремный день! Не знаешь, когда встаешь, когда что делаешь. Часов не полагается, и все считается только по оправкам: их три — утренняя, обеденная и вечерняя. Скоро ли, долго ли до той или другой оправки, узнать не по чему, а ночь — так это чистая вечность, особенно для меня, часто просыпающегося или вовсе не засыпающего. Недаром на стенках есть разные отметки теней — тень обеда, тень ужина и т. д. Но тут очень мало точности, а потому так часто и слышишь из окон переклички, сколько времени, скоро ли то и то. Летом, конечно, можно перекликнуться, а каково зимой сидеть в таком положении. Ночью огня тоже нет, и смотришь поэтому с особой радостью на светила небесные. «Звезда, прости, пора мне спать…» — каждый вечер звучат в душе моей эти слова, дорогая Тоничка^[11]. Думала ли ты, когда пела, и думал ли я, когда слушал, что эти мысли, эти чувства, какие заложены в эту песню, будут реально переживаться самим мною. От тюрьмы, как от сумы, не отрекайся. Пословица оправдалась с самой беспощадной правдивостью.

Сегодня встал, думаю, часов в пять. Какое‑то движение за дверью, какие‑то торопливые шаги, иногда возгласы, а ведь ты заперт, как в сундуке, и не можешь проверить, что делается кругом тебя. Оттого‑то так и напрягаются нервы — от этой неизвестности происходящего вокруг тебя. Но нынче я как будто спокойнее отношусь ко всему не потому, что страх смертный пропал, а потому, что, по сведениям, дело наше еще стоит на мертвой точке. Вот когда сдвинется и пойдет к концу, тогда уж придется поволноваться как следует. Пока же живешь часами: то полегче, то потяжелее. Иногда набежит такая мутная волна на сознание, что ничему не рад и готов хоть на стену лезть. И только именно то, что у тебя отняты всякие средства к тому, чтобы выкинуть какуюнибудь штуку, только это избавляет от эксцессов.

Предлагают читать книги, есть люди, даже выписывающие их из дому и занимающиеся наукой. У всякого свои нервы и свой характер. Но у меня не такой, чтобы в виду смерти думать о какихто научных интересах.

Пробую сосредоточиться, читать. И через каждые пять минут отрываюсь, чтобы думать все об одном и том же — о своей настоящей и будущей участи. И когда снова обратишься к книге, то забываешь, о чем читал. Какой же может быть толк из такого прерывистого чтения? Вот если бы была какая‑нибудь физическая работа, какое‑нибудь рукоделие, это было бы истинным счастьем. За ним скоротал бы время и избавился от докучающих дум. Жаль, ничего такого я не умею, да и мало кто из нас умеет что‑нибудь в этом роде. Опять, нет никаких материалов, никаких орудий. Голыми руками ничего не поделаешь. Остается почти единственное, но зато и самое утешительное занятие в настоящем положении — это молитва. Уж где–где, а здесь можно и должно, по Апостолу, непрестанно молиться. В словах молитвы, при углублении в их смысл и значение, постепенно открываются новые и новые источники ободрения и радования. Иногда повергаешься в самоосуждение, в сознание глубины своей греховности, в сознание своей прежней немощи. Но затем это настроение вытесняется более властными словами надежды, утешения. Для огорченного, страдающего сердца молитва не только дает отдых и покой, но и вливает в него струю жизни, силы для примирения с безотрадною действительностью, для перенесения постигших несчастий. Без молитвы прямо можно было бы пропасть, впасть в безысходную тоску, в смертную агонию.