Покупатели мечты - Кури Августо - Страница 11

— Ааааххх! Уууххх! Ааааххх! Уууххх! — А потом потерял сознание.

Я оставался бездеятельным, но приблизился к нему, не зная, что на самом деле происходит. На некоторое время я задумался: «У Бартоломеу на этот раз инфаркт. И, что самое удивительное, это происходит в присутствии целой группы кардиологов». Саломау начал растирать правой рукой левую сторону его груди. Он тоже полагал, что у того инфаркт. Он старался сделать все, чтобы друг пришел в себя. Эдсон Чудотворец преклонил колени и стал читать молитвы за нашего умирающего друга. У Димаса началась истерика, и он раз за разом повторял: «Краснобай сейчас умрет! Краснобай сейчас умрет!» Моника и профессор Журема пришли в отчаяние. Они умоляли врачей: «Помогите ему, пожалуйста! Не дайте ему умереть!»

К Бартоломеу немедленно бросились на помощь несколько врачей, которые были поблизости. Они положили его на пол и начали прослушивать его сердце. Один врач быстро принес аппарат электрошока, чтобы встряхнуть его. Но, поскольку все произошло слишком быстро и собралась большая толпа, не было возможности обследовать его непосредственно. Учитель тоже был очень озабочен.

Внезапно на сцене появился Мэр. С невероятно самоуверенным видом, как будто он был самым опытным врачом на планете, Мэр заявил, обращаясь к присутствующим:

— Успокойтесь, дорогие доктора! Я знаю, в чем дело. Это — мой пациент. — Перед ним расступились, давая дорогу. И он, неожиданно подхватив под руку профессора Журему, добавил: Эта красивая дама, которой больше восьмидесяти лет, сделает моему пациенту искусственное дыхание «рот в рот».

— Я? — испугавшись, переспросила профессор.

Несмотря на то что Краснобай ей очень нравился, временами она думала, что преступление не компенсируешь, так что было бы лучше оставить его с инфарктом.

Услышав, что его будет целовать профессор Журема, Бартоломеу немедленно поднялся. Если бы его целовала Моника, он бы оставался недвижимым, как камень, но, поскольку Мэр нанес ему такой удар, ему пришлось воскреснуть без шокотерапии. Всех нас распирало от любопытства, что же произошло на самом деле. Краснобай тем временем три раза развел руками и опустил их, сделав глубокий вдох. Чтобы не терять ритма, он несколько раз выкрикнул: «Ааххх!Аааххх!» В этот момент бродяга объяснился:

— Дорогие доктора, я только что выполнил первостепенную терапию криком. Терапия, которую я и мой друг, доктор Мэр, создаем в госпиталях, чтобы выводить из стресса сердце!

Поняв, что их обманули, некоторые кардиологи схватились руками за голову. Они почувствовали себя идиотами, как и я. Одни отругали их, другие же были готовы поколотить самозванцев. Учителю пришлось вмешаться и еще раз спасти своих учеников от собственного позора. Будучи мудрецом, он заметил:

— Друзья, вы уже приготовились к тому, что наши эмоции идут от одной крайности к другой в течение доли секунды? В одно время мы спокойны, а в другое готовы взорваться. Мы то умиротворенные, то агрессивные. Разве это не признак психического расстройства? Разве вы не готовы согласиться с тем, что наш ум страдает от глупостей, колеблется от мельчайших неудач, приобретает ненужные проблемы? Разве это не психическая аритмия? Зачем продолжать сердиться на этих двух молодых людей? По крайней мере, они попытались выйти из стресса. Они никого не толкнули, не ранили, не высказали своего беспокойства вслух.

В социологии мы шутили над хирургами, в особенности над кардиологами. У некоторых было огромное эго. Когда они входили в хирургический зал, то считали себя богами, а когда выходили, были уверены, что так и есть. Но по сути, как хотел продемонстрировать Учитель, они были людьми, которые обращались с другими с нежностью, но не были нежными по отношению к самим себе.

Врачи были растеряны и поражены вмешательством Учителя. Они никогда не представляли себе, что на конгрессе кардиологов какой-то оборванец скажет, что у них опасно протекающая психическая аритмия. А Учитель, превознося этих безымянных героев, которые беспокоились о мире, хотя мир не беспокоился о них, добавил, обращаясь к присутствующим:

— Система здравоохранения привела их к частичной измене этике Гиппократа, отца медицины: они заботились о пациентах, но забывали о себе самих…

В действительности многие врачи работали по шестьдесят часов в неделю, чтобы попытаться выжить. Избыток работы был направлен против романтизма существования. Это представление превратилось в театр ужаса. Один пожилой и опытный французский профессор кардиологии, который уже слышал о славе Учителя, взял на себя смелость выступить. Согласно своим мыслям он заявил:— Заболеваемость раком, инфарктом, унынием, синдромом паники и депрессии в медицинской среде удивительна. У нас даже нет времени поплакать или задуматься.

Бразильский хирург-кардиолог прокомментировал более сдержанно:

— На самом деле система здравоохранения превратилась в вампира, который высасывает кровь из самой поэтичной из профессий. Мы тратим свое существование на заботу о других, а когда обнаруживаем это, у нас остается мало времени пожить. И наихудшее то, что нам приходится использовать крохи нашего времени, чтобы восстанавливать здоровье, которое мы оставили по дороге.

«Если сами врачи болеют, что же тогда говорить об остальных», — подумал я. В прошлом, как университетский профессор, я делал много ненужного и редко вспоминал о том, что встречал здоровых, спокойных, благоразумных учеников и преподавателей. Даже у спокойных преподавателей, которых я знал, бывали приступы ярости, когда им противоречили. Я же в особенности был напряженным, нетерпеливым, нервным, исступленным холериком. У меня было множество невыносимых качеств. Мои эмоции за какие-то несколько секунд доходили от полного спокойствия до вершины раздражительности. Я принимал большие дозы успокоительного, чтобы не обрушиваться на аудиторию, впрочем как и для того, чтобы поспать четыре-пять часов ночью.

Когда разговор достиг высшего уровня здравого смысла, Мэр вдруг открыл рот и задал вопрос, ответ на который он знал, в сущности, как свои пять пальцев:

— Учитель, как вы думаете, я нормален?

На этот раз засмеялся я. Смех был несдержанным, и это пробудило эмоции у тех, кто внимательно слушал Учителя. Разве, будучи больным, можно быть нормальным? Не ожидая ответа Учителя, я, продолжая посмеиваться, сказал:

— Самый нормальный, Мэр.

С отпечатком улыбки на лице Мэр поблагодарил: — Спасибо, великий Юлий Цезарь, император сердец, пришедших в уныние. Однажды, когда я приду к власти, вы станете моим помощником по делам, не относящимся к делу.

Поскольку я не знал, имеет ли он представление о том, что только что сказал, у меня появились сомнения, превозносил ли этот несчастный меня или уничтожал. Я только понял, что ему удалось запутать меня. В то время как я думал об этом, Бартоломеу, говоря плохо обо мне, спровоцировал Мэра.

— Решено, Мэр! Суперэго назвал тебя самым прибитым, самым сумасбродным и сумасшедшим.

Бартоломеу наградил меня прозвищем, которое я не переносил — Суперэго. Для этого задиристого алкоголика «суперэго» означало «сверхгорделивый», «сверхзаносчивый», а не то, что, согласно концепции Фрейда, определялось как «модель поведения, в которой мы отражаемся и которая оказывает влияние на развитие нашей личности».

— Выходи сюда, Краснобай. Ты самый безголовый и самый нервный. И кроме того, ты выпускаешь газы, как бегемот! — сказал Мэр, ругаясь с Краснобаем. Все ученики рассмеялись, соглашаясь с тем, что скопление газов в кишечнике Бартоломеу было подобно грому, от которого мы все вынуждены были спасаться бегством.

Краснобай, взбешенный и обиженный, повернувшись к Учителю, заявил:

— Я был чемпионом по боевым искусствам. Идите за мной, а не то я дам пинка под зад этому навязчивому обжоре.

— Тогда давай, сеньор Банан Сушеный.

Некоторые врачи, видя эту сцену с двумя ненормальными, попытались разнять их. Бесшабашный Мэр, имитируя движения боксера, нечаянно задел пожилого французского профессора университета, который заметил, что показатель заболеваемости среди медиков растет. Поскольку профессор был в состоянии стресса, устал и несколько ночей не спал, он потерял сознание.