Прекрасные и проклятые - Фицджеральд Фрэнсис Скотт - Страница 19

– Ничего подобного. Я иногда хожу на вечеринки, не чаще раза в неделю, но выпиваю две-три порции. А вы с друзьями все время пьете. Можно подумать, вы губите свое здоровье.

Энтони был даже тронут.

– Как мило, что ты беспокоишься обо мне!

– Это правда.

– Я не так много пью, – заявил он. – За прошлый месяц я три недели не выпил ни капли. А так я серьезно выпиваю не чаще раза в неделю.

– Но тебе каждый день нужно что-то выпить, а ведь тебе только двадцать пять лет. Разве у тебя нет честолюбия? Подумай, кем ты станешь в сорок лет!

– Я искренне верю, что не проживу так долго.

Он цокнула языком.

– Ты ненорма-альный! – произнесла она, когда он смешивал очередной коктейль, и тут же спросила: – А ты, случайно, не родственник Адама Пэтча?

– Да, он мой дед.

– Правда? – Она явно оживилась.

– Абсолютная правда.

– Как забавно. Мой папа работал у него.

– Он чудной старик.

– Он привередливый?

– Пожалуй, в личной жизни он редко бывает сварливым без необходимости.

– Расскажи о нем.

– Ну… – Энтони подумал. – Он весь ссохся, а остатки его седой шевелюры выглядят так, словно там погулял ветер. Он большой поборник нравственности.

– Он сделал много добра, – с пылкой серьезностью сказала Джеральдина.

– Чушь! – фыркнул Энтони. – Он благочестивый осел с куриными мозгами.

Она легко оставила эту тему и перепорхнула на следующую.

– Почему ты не живешь с ним?

– А почему я не столуюсь в доме методистского пастора?

– Ты ненорма-альный!

Она снова тихо цокнула языком, выражая неодобрение. Энтони подумал о том, насколько добродетельна в душе эта маленькая беспризорница и какой добродетельной она останется даже после того, как неизбежная волна смоет ее с зыбучих песков респектабельности.

– Ты ненавидишь его?

– Сомневаюсь. Я никогда не любил его; нельзя любить тех, кто тебя опекает.

– А он ненавидит тебя?

– Моя дорогая Джеральдина, – Энтони шутливо нахмурился. – Прошу, выпей еще один коктейль. Я раздражаю его. Если я выкурю сигарету, он заходит в комнату и начинает принюхиваться. Он зануда, педант и в общем-то лицемер. Вероятно, я бы не сказал тебе об этом, если бы не принял несколько порций, но полагаю, это не имеет значения.

Джеральдина упорствовала в своем интересе. Она держала нетронутый бокал между большим и указательным пальцем и мерила его взглядом, в котором угадывался благоговейный страх.

– Что ты имеешь в виду, когда называешь его лицемером?

– Возможно, он не лицемер, – нетерпеливо сказал Энтони. – Но ему не нравятся вещи, которые нравятся мне, поэтому в том, что касается меня, он неинтересный человек.

– Хм. – Казалось, Джеральдина наконец удовлетворила свое любопытство. Она откинулась на диванную подушку и отпила из бокала.

– Ты забавный, – задумчиво произнесла она. – Все хотят замуж за тебя, потому что твой дедушка богат?

– Они не хотят… но я не стал бы их винить, если бы они хотели. Правда, видишь ли, я не собираюсь жениться.

Она пренебрегла его мнением.

– Когда-нибудь ты влюбишься. Я знаю, так и будет, – она глубокомысленно кивнула.

– Глупо быть чрезмерно уверенным. Это погубило шевалье О’Кифа.

– Кто он такой?

– Создание моего великолепного разума. Шевалье – это моя креатура.

– Ненорма-альный! – мило промурлыкала она, воспользовавшись нескладной веревочной лестницей, с помощью которой она преодолевала расщелины и карабкалась вслед за умственно превосходящими собеседниками. Она неосознанно чувствовала, что это устраняет расстояния и сближает ее с человеком, чье воображение ускользает от ее восприятия.

– О нет! – возразил Энтони. – Нет, Джеральдина, ты не должна играть в психиатра из-за шевалье О’Кифа. Если тебе кажется, что ты не в силах понять его, я не стану рассказывать о нем. Кроме того, я испытываю некоторую неловкость из-за его прискорбной репутации.

– Думаю, я могу понять все, что имеет какой-то смысл, – с ноткой раздражения ответила Джеральдина.

– Тогда в жизни моего рыцаря есть несколько эпизодов, которые могут оказаться увлекательными.

– Например?

– Именно его безвременная кончина заставила меня размышлять о нем и счесть его персону уместной для нашего разговора. Мне жаль, что приходится начинать знакомство с ним с самого конца, но представляется неизбежным, что он войдет в твою жизнь задом наперед.

– Так что с ним? Он умер?

– Ну да! Что-то в этом роде. Он был ирландцем, Джеральдина, наполовину вымышленным ирландцем необузданного рода, с благородным выговором и «рыжей шевелюрой». Он был изгнан из Эрина[27] в конце рыцарской эпохи и, разумеется, уплыл во Францию. Подобно мне, Джеральдина, шевалье О’Киф имел одну слабость: он был необыкновенно чувствителен к всевозможным женским уловкам. Он был сентиментальным романтиком, самолюбивым и самодовольным, человеком буйных страстей, подслеповатым на один глаз и почти совершенно слепым на другой. Мужчина, блуждающий по свету, почти так же беспомощен, как беззубый лев, поэтому наш шевалье за двадцать лет стал совершенно несчастным из-за множества женщин, которые ненавидели его, использовали его, надоедали ему, огорчали его, досаждали ему, тратили его деньги и выставляли его дураком, – короче, как принято говорить, любили его.

Это было плохо, Джеральдина. Поскольку за исключением единственной слабости – этой самой чрезмерной впечатлительности – наш шевалье был человеком решительным, он решил раз и навсегда избавиться от изнурительных расходов. С этой целью он отправился в прославленный монастырь в Шампани под названием… известный под анахроничным названием аббатства Св. Вольтера. Там имелось правило, согласно которому ни один монах не мог спуститься на нижний этаж до конца своей жизни, но должен был проводить свои дни в молитвах и размышлениях в одной из четырех башен, названных в честь четырех заповедей монастырского устава: Бедность, Воздержание, Послушание и Молчание.

Настал день, когда шевалье О’Кифу предстояло распрощаться с суетным миром, он был совершенно счастлив. Он отдал все греческие книги своей домовладелице, отослал свой меч в золотых ножнах королю Франции, а все свои памятные вещи из Ирландии подарил молодому гугеноту, который торговал рыбой на улице, где он жил.

Потом он поскакал в аббатство Св. Вольтера, убил свою лошадь у дверей и подарил тушу монастырскому повару.

В пять часов вечера он впервые почувствовал, что освободился от полового влечения. Ни одна женщина не могла войти в монастырь, и ни один монах не имел права спуститься ниже второго этажа. Поэтому, когда он поднимался по винтовой лестнице, ведущей в его келью на самой вершине башни Воздержания, то ненадолго остановился у открытого окна, выходившего на дорогу в пятидесяти футах внизу. Он думал о том, как прекрасен мир, который он покидает: золотистый солнечный дождь, льющийся на поля, пена древесных крон в отдалении, тихие зеленые виноградники, свежесть и простор, раскинувшийся перед ним на много миль. Он облокотился на оконный переплет и смотрел на извилистую дорогу.

Случилось так, что Тереза, шестнадцатилетняя крестьянка из соседней деревни, в тот момент проходила по дороге перед монастырем. Пятью минутами раньше кусочек ленты, поддерживавший чулок на ее прелестной левой ножке, совсем износился и лопнул. Будучи редкостной скромницей, девушка решила дождаться, пока она придет домой, прежде чем взяться за починку, но спущенный чулок так сильно мешал ей, что она больше не могла терпеть. Поэтому, проходя мимо башни Воздержания, она остановилась и изящно приподняла юбку, – к ее чести нужно заметить, что совсем чуть-чуть, – чтобы поправить подвязку.

Новоиспеченный послушник, стоявший в башне старинного аббатства Св. Вольтера, высунулся из окна, как будто вытянутый огромной и неодолимой рукой. Он высовывался все дальше и дальше, пока один из камней вдруг не поддался под его весом, оторвался от кладки с тихим шорохом, и – сначала головой вперед, потом ногами вниз, и наконец, мощным и впечатляющим кувырком – шевалье О’Киф устремился навстречу грешной земле и вечному проклятию.