Дхарма в аду - Моул Флит - Страница 5

Возможно, для меня федеральный блок тоже был безопасней, но мои сокамерники сразу дали мне понять, что привилегии, которые давал мне цвет кожи, здесь не имеют силы. Это была их территория, и если я хочу продержаться, то самый лучший выход – держать рот на замке.

Главным испытанием в этой тюрьме для меня был шум. Шум внутри и шум снаружи. Шум без остановки двадцать четыре часа в сутки. Вопреки всем тюремным правилам, в нашей тюрьме заключённым разрешалось иметь в своих камерах портативные телевизоры и радиоприёмники, которые они могли получить посылкой от друзей, оставшихся на воле. В нашем блоке было три или четыре телевизора и столько же радиоприёмников, которые круглосуточно работали на полную громкость. Похоже, этим парням было чуждо всё, что связано с тишиной и покоем. Одна группа вскакивала ни свет ни заря, чтобы посмотреть мультики, другая весь день проводила за просмотром мыльных опер и телевикторин, а ночью те, кому не спалось, смотрели кинофильмы и ток-шоу, травя байки о суровой уличной жизни. Вдобавок всё это происходило на фоне споров и постоянной ругани, доносившихся из коридора, где находились соседние блоки.

Но какими бы громкими ни были все эти звуки, они представляли собой лишь фон внутреннего шума – лавины мыслей и страхов, которые изводили меня днём и ночью, особенно ночью, когда выключался свет и невозможно было ни читать, ни занять себя вообще хоть чем-нибудь – только лежать и думать. Моё внимание металось от внешнего хаоса к внутреннему, и я уже вполне мог представить, какой будет моя жизнь в заключении. Одним из пунктов обвинения, которое мне предъявляли, была организация преступной деятельности; другими словами, меня считали криминальным боссом. За это мне светило минимум десять лет тюрьмы без права на досрочное освобождение, а в худшем случае – пожизненное заключение. Власти дали понять моему адвокату, что намерены упечь меня за решётку как минимум на тридцать лет. Я перебирал в уме события, которые привели меня к аресту, судорожно пытаясь найти выход из сложившейся ситуации – что-то, что позволило бы избежать этой жуткой судьбы. Иногда мой ум переполняли фантазии о побеге, и я придумывал разные схемы, не исключая даже применения насилия. Хуже всего мне было, когда я думал о своём сыне и его матери – о том, как бесславно я оставляю их на произвол судьбы. Если меня клонило ко сну в подходящий для этого момент – короткий период вечерний тишины, когда ночная смена ещё не принялась обсуждать свои подвиги на воле, перекрикиваясь между камерами – я иногда умудрялся хоть немного отдохнуть, проспав до шести утра, когда включали свет. Но чаще всего мне не удавалось заснуть, и мой ум переполняли мысли. То есть вдобавок ко всему я ещё страдал и бессонницей. Несколько раз, отчаявшись заснуть, я набирался смелости и просил сделать звук телевизора потише. Первые пару раз подобные просьбы натолкнулись лишь на презрительные усмешки, на третий из этого вышла серьёзная ссора – ко мне подошли на разборки сразу несколько сокамерников.

«Мы в курсе кто ты и откуда. Говорят, там у себя ты был пупом земли и типа следил за делами. Но ты, видимо, не догоняешь, что всё это в прошлом. А сейчас ты на нашей территории, и единственное, за чем тебе надо научиться здесь следить, так это за своим базаром, иначе всё это для тебя херово кончится. Так что лучше завали своё долбанное хлебало!».

Это был не совсем тот ответ, на который я рассчитывал, но я понимал, что они абсолютно правы. С одной стороны, по моим ощущениям, я попросил так вежливо, как только мог, а их утверждение о том, что на воле я был каким-то крутым «решалой», казалось явным преувеличением, но чем больше я обдумывал ситуацию, тем яснее становилось, что они правы. И я сдался. Я редко тушевался, когда надо было действовать, но даже та часть меня, которая ни в какую не хотела принять их правоту, не была готова бросить вызов целой толпе заключённых.

К тому же меня, в то время мучили ночные кошмары. Из всех рассказов моих сокамерников, которые уже раньше отбывали срок, и всех фильмов про заключённых, что я видел сам, мой ум, казалось, впитал всё самое мрачное. Мне снились резня, изнасилования, бандитские разборки, стрельба и даже ситуации, когда ради выживания нужно было кого-нибудь убивать.

С этого момента – когда я выяснил, что моя воля ничто против реальности – и началось моё тюремное образование. Это были первые неуверенные шаги к тому, чтобы отказаться от идеи, что я знаю, как всё устроено. Мне было необходимо научиться жить в мире, где я лишён особого положения белого человека, принадлежащего к определённому классу общества, которое играет такое большое значение на воле. Без сомнения, моим наихудшим кошмаром была мысль о том, что я стану жертвой – подвергнусь насилию, в результате которого потеряю достоинство, а может быть и жизнь. В глубине души я знал, что определённым ситуациям я не позволю случиться ни за что на свете – схвачусь не на жизнь а на смерть – но я не был уверен, где именно провести черту, в какой именно момент становится некуда отступать. В то время я ещё не осознавал, что меня ждёт путь, на котором моё понимание будет углубляться постепенно – шаг за шагом, – и по которому мне придётся идти в течение всего срока заключения.

Я рассказал эту историю о столкновении с сокамерниками одному из своих учителей – Осэлу Тензину (ученику Чогьяма Трунгпы), когда он навещал меня в федеральной тюрьме несколькими годами позже. Я сказал, что в конце концов я уступил и в результате завёл друзей – мои сокамерники приняли меня как своего. Мой рассказ напомнил ему историю, случившуюся с легендарным тибетским йогином Миларепой. В пещеру, где он медитировал, ворвались демоны, и какие бы ухищрения он ни использовал, он никак не мог их оттуда выгнать. Он, конечно, не имел ввиду, что мои сокамерники были демонами, а я выполнял те же практики, что и Миларепа. Дело было в том, что непреодолимое упорство моих сокамерников не оставило мне возможности юлить и притворяться. Миларепа в какой-то момент прекратил сопротивление и подружился с демонами, начав относиться к ним как к гостям. Я тоже научился не сопротивляться – я наладил отношения с сокамерниками и примирился со своей ситуацией, хотя в моём случае, скорее, мне пришлось научиться вести себя как подобает благодарному гостю.

По прошествии семи месяцев в окружной тюрьме я получил тридцать лет без права условно-досрочного освобождения. Меня перевезли в федеральную тюремную больницу штата Миссури. После блока окружной тюрьмы, где жили десять человек, мне предстояло существовать в исправительном учреждении, в котором находились тысяча триста заключённых. Это было некоторое облегчение, но одновременно я чувствовал и страх оказаться в ситуации ещё большего хаоса. В этом учреждении, где проходили курс лечения тысяча пациентов (шестьсот из них страдали от обычных болезней, а четыреста от психических) насчитывалось (включая и меня самого) около трёхсот человек персонала – кухня, административный блок, жилищно-коммунальное хозяйство, техническое обслуживание.

По прошествии недели, когда я уже немного освоился на новом месте, я пришёл к выводу, что попал в мир, где царило просто невыносимое страдание. Я увидел людей, чьи тела разрушали СПИД и рак; частично и полностью парализованных инвалидов в креслах-каталках; слепых, пробирающихся по коридорам больницы на ощупь. Я увидел людей с серьёзными психическими отклонениями, которые вечно что-то бормотали себе под нос. Они отличались от других больных отсутствующим взглядом и шаркающей походкой – так на них действовали психотропные средства, «медикаментозная смирительная рубашка», которые позволяли держать их под контролем, но были почти бесполезны для лечения. Однако мне ещё только предстояло побывать в закрытых отделениях больницы, где содержались больные с психическими отклонениями – в печально известном десятиэтажном здании, о котором писал в своей книге «В пасти зверя» Джек Эббот[9].

Немало лет ушло у меня на то, чтобы привыкнуть к этому гиблому месту, где обитал целый пантеон злонамеренных духов, веталов, ракшасов и других подобных демонов, которые бы дали фору любым чудищам из индийского фольклора. И далеко не все они были заключёнными. Некоторые из самых пугающих обитателей этого гиблого места – как страдающие от неприятностей сами, так и чинящие их другим – носили форму надзирателей. Пока я преподавал в тюремной школе (это было моей ежедневной работой более тринадцати лет), я помогал ожесточённым и озлобленным людям (которые только сильнее злились от того, что их насильно заставляют учиться в школе) научиться читать и сдать тест на соответствие уровню программы средней школы или закончить курс заочного обучения для поступления в колледж. Среди моих «учеников» были члены городских банд – азиаты, афроамериканцы, латиноамериканцы и мексиканские фермеры, попавшиеся на сбыте наркотиков или нарушившие эмиграционное законодательство. Я учил даже пациентов с психическими расстройствами в те дни, когда они чувствовали себя получше, но позже какой-нибудь тюремный психиатр обязательно снова пичкал их лекарствами, и на этом весь процесс обучения заканчивался.